Я не зря заслужил прозвание отчаянного неслуха. Я давно выяснил, что дверку в книжный шкаф можно открыть без всякого ключика. Для этого надо вставит в щель около замка ножик и слегка надавить. Чтобы закрыть дверку надо было снова вставить ножик и плотно дверку прижать.
Однажды, когда никого не было дома, я вскрыл шкаф и стал просматривать книги. На обложках были только имена авторов и номера томов: "Том I? Том II, Том III". Номера были проставлены не привычными цифрами, а старинными, греческими. Фамилии авторов были еще более странные. Ну что, например, означают Эмиль Золя, Жорж Санд? Дяденьки это или тетеньки?
Я выбрал автора с наиболее таинственной фамилией - Ги де Мопассан. И стал читать с самого начала.
Это были рассказы. Но, в отличии от рассказов про Вини Пуха или про Дениску писателя Драгунского эти рассказы были длинными. И в них встречалось множество не вполне понятных слов.
Перескакивая со страницы на страницу, я частично одолел один такой рассказ. Там одна девчонка по имени Жаннета часто ездила в город по делам не телеге парня, который возил уголь. И этот парень, управляя лошадью, то и дело на тетеньку оборачивался и подмигивал ей. Зачем он ей подмигивал, нигде не объяснялось. А, когда они приезжали и ей надо было сходить, он предлагал ей: "Побалуемся, Жаннета". Жаннета отчего-то смущалась, она или боялась родителей или просто не умела играть в мальчишеские игры. А ведь баловаться, это так здорово, никто из знакомых мне пацанов и девчонок, кроме, пожалуй, ябеды Клавки, не отказался бы побаловаться. Особенно во время урока.
Дочитать до конца историю про трусливую девчонку и чумазого парня-баловника я не смог. На всякий случай заглянул и в другие книги, но там были еще более длинные и еще более скучные истории.
Я вставил нож, аккуратно прижал дверцу, чтоб язычок замочка вошел на место и, вздохнув, ушел из папиного кабинета.
Мне было жалко взрослых, которые вынуждены читать такие неинтересные книги.
13
Со смертью сталкиваются многие дети. И остро осознают ее, стараясь, тем ни менее, не признать, не впустить в мысли то, что кажется им несправедливостью. Сейчас, когда я сам дедушка, мысли о смерти меня не пугают. И память, как выясняется, хранит мельчайшие детали первой встречи с тризной. И шершавую, "нечеловеческую" кожу бабушкиного лба, который я зачем-то обязан был поцеловать, и дикарскую нелепость похорон в земле с последующей обильной жратвой, и непомерный вой-плач у могилы, который, по традиции, испускают армянские женщины...
Помню и страх от маминого стенания; настолько это было несовместимо с интеллигентной мамой, обожающей, правда, покрикивать на сыновей и отца, и никогда не плакавшей, не выказавшей горя на людях.
Спустя несколько лет умер отец, и опять мать вопила и рвала свои густые волосы. И это было ужасно!
Рядом с папиным кабинетом была комната бабушки. Вернее, комнатка. Возможно, эта комната была и большая, но из-за бабушкиных вещей казалась маленькой.
Треть комнаты занимал сундук. Такой сундук, в котором можно было бы жить, если б бабушка разрешила. Сундук запирался фигурным ключом, замок был с музыкой: когда бабушка поворачивала ключ, замок играл "Эх, полна, полна коробочка, есть и ситец и парча...".
Сундук был полон сокровищ. Там была жестяная коробка с сосательными конфетами монпансье, вся разукрашенная, как шкатулка. Там было домино из сандалового дерева, это дерево и все, что из него сделано, пахло загадочным запахом. Там был альбом, в котором на коленях молодой бабушки сидела девочка с косой - моя мама. Там была коробочка из под ваксы, на которой был нарисован черт во фраке, изо рта у черта выходила надпись: "Мылся, брился, одевался, Сатана на бал собрался". Там были старинные куклы с фарфоровыми лицами, в которые даже я не отказался бы поиграть, хотя и не был девчонкой. Там была старинная книга в желтом переплете из кожи, которая застегивалась на медную застежку. Бабушка объясняла, что это божественная книга Четки Минеи и трогать ее нельзя. Там была медная ступка с пестиком, в которой бабушка толкла грецкие орехи к праздничному пирогу. Много чего было в бабушкином сундуке, но мне не позволялось туда лазить.
Всю стену комнаты занимал особый шкаф, который бабушка называла буфетом. Это был настоящий замок, с переходами, башенными шпилями, карнизами и балконами. Все было резное, а на каждой дверке и дверочке была блестящая медная ручка. На дверках были вырезаны выпуклые виноградные грозди и листья. В буфете у бабушки тоже хранились разные занимательные вещи. Чего стоила, например, пивная кружка из серебристого металла, сделанная в форме толстого человека. Крышкой для кружки служила шляпа этого толстяка. На балконах и карнизах буфета стояли китайские вазы и фарфоровые гномы.
У бабушки болели ноги и она все время сидела в кресле-качалке с полированными подлокотниками. Кресло было обтянуто розовым бархатом, а на сидение и под головой были подушечные валики. Иногда бабушка вставала, опираясь на клюку и позволяла мне покачаться на своем кресле. Это было здорово.
Сама бабушка была маленькая с громким голосом. У нее было морщинистое лицо, даже нос был с морщинками, а под носом на верхней губе длинные седые волоски. Бабушка была очень старая, но очки одевала редко, только когда читала свои Четки Минеи. Папа и мама были гораздо моложе ее, но очки носили почти постоянно.
Раньше бабушка сама ходила в магазины и на рынок, но потом у нее стали болеть ноги она даже по квартире ходила медленно, постукивая клюкой.
В доме бабушка была главная. Ее слушались и мама, и папа, и старшие братья. Я не хотел слушаться, поэтому часто ссорился с бабушкой. Тогда она называла меня неслухом и говорила, что яблоко от яблони недалеко падает. Под яблоней она подразумевала папу, хотя я считал, что должен гордиться, тем что похож на папу.
(Став старше, я узнал, почему бабушка недолюбливала папу. Дело в том, что мама была армянка, а папа - еврей. И жили они в городе Ростов-на-Дону, где тепло и где, в особом районе Нахичивань, жили одни армяне. А мама училась в филиале Варшавского медицинского института, где папа преподавал. Когда они поженились, то на папу сердились его родственники - евреи, а на маму - ее. И они уехали в Сибирь, на край света. А потом у бабушки все поумирали и она согласилась приехать к маме. Вот такая история, непонятно только, чем евреи хуже армян - и те, и другие носатые, глазастые...)
Бабушка знала множество сказок и других загадочных историй. Однажды она рассказала, как дала самому красному командарму Буденному напиться воды из кувшина, когда его конармия проходила мимо их деревни.
-- Охальник, - рассказывала бабушка, - попил и давай руки распускать. Я его огрела, конечно, мокрым полотенцем. А сам, когда с коня слез, маленький и ноги кривые, только усы торчат из под папахи.
Я не знал, как можно распускать руки, но что бабушка здорово дерется мокрым полотенцем, испытал на собственной спине.
...Однажды бабушка несколько дней не вставала с кровати, около нее сидела специальная медсестра, в доме часто собирались папины знакомые врачи, которые надолго уходили в бабушкину комнату, а выходили оттуда озабоченные, разговаривая на латыни.
Потом старший брат Миша взял меня с собой в кино на дневной сеанс. После кино мы не пошли домой, а пошли гулять в парк, где Миша разрешил мне покататься на всех каруселях и качелях. Домой мы вернулись уже вечером. А бабушки уже не стало.
Нельзя же было считать, что та восковая кукла с неживым лицом, которая лежала в длинном ящике, оббитом шелком, - это бабушка.
Потом была печальная музыка, кладбище, где это неживое существо зарыли, и мне сказали бросить в яму горсть земли, и я бросил, стараясь не шевелить почему-то онемевшими губами.
Потом все вернулись в дом, сели за стол и стали есть и пить. Мне тоже положили в тарелку любимые шпроты и буженину, но я не хотел есть. Я соскользнул со стула и ушел в бабушкину комнату, где не было бабушки.
