Потом из столовой слышались звоны чайного сервиза, все вновь собирались за столом, и мама вносила блюдо с тортом.
Мама обычно пекла один из трех тортов: наполеон, безе или шоколадный. Наполеон мне не нравился, что вкусного в слоеном пирожном с белым кремом, пускай даже это пирожное огромное и круглое. Безе мне тоже не нравился, я не понимал вкуса сахарных яичных белков, из которых делалась большая часть торта. Зато шоколадный торт я обожал. Это был толстенный торт из нежного бисквита, с тройным слоем крема, а поверх торта лежали неровные куски шоколада.
После чая взрослые начинали прощаться, собираясь уходить. Прощанье обычно затягивалось минут на тридцать, мы с Валей вполне могли еще поиграть. Возиться после такой сытной еды не хотелось, обычно мы тушили свет и рассказывали друг другу страшные истории, держась за руки, чтоб не так было страшно.
Однажды после чая мы с Валей как обычно потушили свет, я начал рассказ-страшилку про живую руку покойника. Я давно приготовил эту историю, услышанную во дворе, и все ждал праздника, чтоб рассказать. Неожиданно свет загорелся, в дверях стоял Семенченко-отец, Валин папа. Он строгим голосом приказал девочке идти одеваться, так как они уже уходят, а, когда Валя проходила мимо него, неожиданно ударил ее рукой по левой щеке.
Я весь съежился. Валя молча проскользнула мимо отца, пошла в прихожую, натянула пальто, обернула воротник шарфом, смахнула этим же шарфом слезы.
А я сидел в папином кабинете и не мог выйти к гостям попрощаться. У меня наворачивались слезы и я сглатывал какой-то комок в горле, который никак не сглатывался. А левая щека покраснела и горела, будто ее прижгли раскаленным утюгом.
Я никому не рассказал об этом случае. Когда мама спросила, "что я тут сижу, накуксившись?", я сказал, что болит живот.
Прошло много-много лет, я вырос, превратился в человека с отчеством. У меня трое своих детей, девочек. Я сам стал собирать гостей на праздники, сидеть во главе праздничного стола, любяще смотреть на своих дочек. Но все равно, вспоминая детство и Валю Семенченко я чувствовал, как начинает гореть левая щека.
6
Мне редко бывало скучно, так как я умел писать без карандаша и ручки, в уме. И писать таким макаром всегда было увлекательно. До сих пор предпочитаю писать в уме. Поэтому издал не так уж и много художественных книг. Все, написанные в уме, гораздо лучше. Они, как сон, что кажется великолепным, хотя детали смыты, расплывчаты. Проснешься, ощущение восторга - его помнишь. А нюансы утеряны.
Именно такое ощущение восторга пережил я при первой встрече с музыкой. Плохо то, что запомнились детали. Они уничтожили откровение радости. Наверное, именно поэтому я так и не научился играть ни на одном инструменте.
Еще до того, как его принесли, я знал, что оно немецкое и с чудесным звуком.
Наконец к дому подъехала грузовая машина; я прилип к стеклу. Нечто огромное, закрытое чехлом выползло из кузова, повисло на веревках и осторожно вжалось в землю.
Четыре мужика в телогрейках взяли предмет с четырех сторон и понесли в подъезд.
Пианино не проходило в дверь, поэтому грузчики сперва сняли дверь с петель и квартира без двери стала какая-то беззащитная, будто кукла без платья.
Топая, как слоны в посудной лавке, грузчики внесли пианино в столовую и установили его рядом с диваном. Чехол сняли, торжественно засияли канделябры из старинной бронзы, приделанные к лицевой части пианино.
Я разрывался между двумя желаниями. Хотелось посмотреть, как едят пьяные грузчики и потрогать пианино за черный лакированный бок. Меня ждало двойное разочарование: кормить грузчиков не стали, а просто дали им деньги. Возможно, в качестве исключения эти грузчики не были пьяными. Грузчики навесили входную дверь на петли и потопали вниз по лестнице. Трогать пианино тоже не дали, сказали, что оно должно остыть, отдохнуть.
Расстроенный я вышел на балкон и стал смотреть на огромный тополь, который доставал верхушкой до третьего этажа. По тополю ползла рыжая кошка, охотилась за голубями. Я шикнул на кошку, она скептически посмотрела на зелеными глазами и, понимая, что ее не достать, продолжила охоту. Тогда я вернулся в квартиру, нашел на кухне щетку с длинной ручкой, вышел на балкон и попытался этой щеткой спугнуть кошку.
Кошку спугнуть не удалось, щетка была слишком короткая. Зато голуби заволновались и взлетели в небо. Кошка проводила их пронзительным зеленым взглядом. Я тоже проводил взглядом голубей и выронил щетку. Щетка упала на тополь, заскользила между ветвей и стукнула кошку щетиной. Кошка взвилась, как ошпаренная, и мигом оказалась на самой верхушке тополя. Щетка проскользила до второго этажа и застряла в сучьях.
Я пошел в комнаты. День сулил столько интересного, а в результате ни грузчиков, ни пианино, ни щетки.
В конце концов все уладилось. Средний брат Ляля спустился вниз и выловил щетку, немного взобравшись на дерево. Папа сел за отдохнувшее пианино и тронул клавиши. Все стояли вокруг пианино и слушали, как папа играет.
Когда папа перестал играть я спросил:
-- А мне можно?
-- Попробуй, - сказал папа.
Я сел на крутящийся стулик, который купили вместе с пианино. Папа подкрутил сидение этот стулика и я оказался один на один с черно-белыми клавишами. И начал осторожно трогать их пальчиками. И каждая клавиша отвечала на это касание.
В восторге я тронул стразу несколько клавиш. Раздался неприятный звук, я поморщился, слез со стульчика.
-- Я как-нибудь потом, - сказал я, - мне надо привыкнуть.
Теперь, когда дома никого не было, у меня появилось чудесное занятие. Я открывал крышку пианино, подкручивал сидение стульчика и трогал клавиши. Я касался их нежно, как котенок лапкой. И клавиши дарили чудесные звуки, немного похожие на звуки хрустальных колокольчиков: я пытался нащупать в этих звуках ту мелодию, которая едва слышно звучала в лесу под сводами зеленого шатра, мелодию фей.
С каждым днем клавиши становились все послушней. Я играл, наслаждаясь и наслаждался играя.
Однажды мама привела пышную тетку с небольшими усиками над ярко-красными, помадными губами. Это была учительница музыки.
Тетка усадила меня на стульчик, сама села рядом на стул и сказала:
-- Ты должен правильно держать руки. Сперва мы будем играть гаммы. Гамма - это звуковой ряд, правильный звуковой ряд.
И она сыграла эту самую гамму. Она держала руки над клавишами, будто хирург перед операцией (я видел хирурга в папиной больнице), пальцы у нее шевелились быстро, будто сами по себе. Гамма оказалась отдельными, ничего не выражающими звуками, напоминающими те, которые издает палка, когда ей проводишь по металлическому забору.
-- Теперь ты, - сказала тетка.
Я попытался держать руки на весу. Сразу почудилось, что я собираюсь вырезать у пианино аппендицит. Потом я начал нажимать клавиши по очереди, как это делала тетка. И подумал, что хорошо бы вырезать аппендицит у этой тетки.
-- Не так, сказала учительница, руки должны быть расслабленными, пальцы быстрыми. Не тыкай в клавиши пальцами, это не кнопки. Нажимай легким но уверенным касанием на каждую клавишу. Звукоряд должен быть подробным и равномерным. Нет, так гамму не играют...
Мы прозанимались целый час. я так устал, будто вместе с грузчиками втаскивал это пианино на третий этаж.
Учительница ушла не сразу. Она пила с мамой чай и громко рассказывала о своей работе. У нее, оказывается, было много учеников, не один я. И все ее ученики уже умели играть гаммы.
-- Труд и терпенье, - сказала учительница и строго посмотрела на меня, - терпенье и труд. Великий Паганини в детстве занимался на скрипке по 12 часов в день.
Она ушла, я посмотрел на чашку, из которой усатая учительница пила чай. На чашке были жирные, ярко-красные отпечатки ее губ.
На другой день я дождался, когда все ушли, открыл крышку пианино и попытался вспомнить прекрасные звуки зеленого шатра, сказочных фей, звуки мечты. Но клавиши отзывались ржавыми одиночными нотами, напоминающими непонятный звукоряд или ту самую гамму.
