Но другая большая «каменюка» продолжала юзить, тоже заметно набирая скорость. Вот она достигла скального среза и… Треск переломанного пополам бревна был похож на вскрик раненого изюбря. Половинки бревна взлетели, столкнулись в воздухе и рухнули на пути…

— Порядок! — твердо возвестил Нефедов. — Рельсе, конечно, хана, но заменить — пустяк. Главное — шпальная связка не вырвана. Все, братцы! Можете топать домой, а у меня сейчас самая работа.

Спустил Кольку на лед, крепко обнял Лизавету, на ухо прошептал:

— Получилось! Так что, как говорится, не пальцем деланы! Могем! Ну все, побежал. До вечера!

Что ж, с гордостью и нежностью думала Лизавета, такой уж он мужик, за что ни возьмется — ко всему свою личную смекалку приложит, в любом деле замечен будет. Ему б еще образование…

— Мамка, мамка, смотри, а камень-то не утонул! — Колька дергал мать за рукав.

И верно. Один камень, скорее всего, попал на сдвоенную льдину. Такое случается, когда шторма ломают лед, сотворяют торосы, иногда высотой в дом, потом торосовая льдина уйдет в разлом-промоину, намертво примерзает к верхней льдине, и в этом месте хоть трактор ставь, хоть самолет сажай… По следующей весне этот ледяной сплав с черным камнем на хребтине еще долго будет болтаться от берега к берегу, и какой-нибудь охотник-любитель примет камень за нерпу и в промысловом азарте долго и упорно будет подкрадываться на самодельной плоскодонке, еле сдерживая дрожь пальца на курке ружья. Когда же обнаружит обман зрения, с досады пальнет раз-другой в камень, невесть как оказавшийся на льдине чуть ли не посредь моря. Но под полуденным летним солнцем источится льдина, и однажды захрустят ледяные скрепы, державшие камень в плену, провалится он в байкальскую темь, может быть, в том самом месте, где и всю гору, с которой он свалился зимой, утопить можно так, что, как ни вглядывайся с лодки, ничего не увидишь — сущая бездна. Уж таков он — Байкал наш дивный!

В особом, почти торжественном настроении возвращалась Лизавета домой. Решили с Колькой на пути не выходить, а идти льдом до самого дома. Огибая небольшую бухточку двадцать первого километра, от берега отдалились метров на триста; и горы, и скалы надпутейские с этого расстояния совсем по-иному смотрелись, даже Колька перестал тарахтеть про взрывы да про обвалы, искрутился шеей, на открывшуюся красоту глядючи. Остановился вдруг, закричал радостно, на что-то рукой указывая:

— Вон она, видишь? Ну вон, где два дерева! Лизаветина скала.

— Что? — аж голосом задрожала Лизавета. — Чего это ты такое говоришь?

— А вы с дядей Сашей там всегда сидите, вот и говорят, что Лизаветина скала.

— Надо же…

Конечно, она, та самая. Две кривые сосенки по бокам на уступах. до самых холодов сиживали там, байкальскими штормами любуясь. А теперь, значит, — Лизаветина скала? Ну и что… Приятно. Пусть так и зовут, еще не раз посидим по весне да лету. Сегодня вечером произойдет у них главный разговор. Может, в магазин сходить да бутылочку винца взять? По такому-то случаю… Решила — не стоит. Сам побежит и хоть из-под ста замков достанет. Или с Колькой поговорить… Нет, тоже не стоит, с Колькой и так все ясно…

Ах ты Боже мой, сколько раз она потом будет горько радоваться, что попридержала язык, что ни с кем, даже с сыном, не успела поделиться своим то ли поспешным, то ли, наоборот, запоздалым решением, потому что…

Потому что за две недели до того самого большого зимнего «пилота» в десять часов утра из вагона поезда Иркутск — Наушки (монгольская граница) вышел плотненький человек невысокого роста, в черном демисезонном пальто почти до пят и в лохматой шапке из редкого рысьего меха. В руках этот человек-человечек держал пузатый черный портфель. Вышел из поезда — это, пожалуй, неправильно сказано. Он спрыгнул с подножки, запнулся о камешек и наверняка плюхнулся бы на грязный пристанционный снег, если б ему не помог его портфель, который как бы вынесся вперед уже почти падающего человечка и тем помог в последний момент сохранить ему равновесие. Довольный удачным приземлением, чужак человек гордо осмотрелся вокруг и затем подсеменил к дежурному по станции, который потом и рассказал другим об этом комическом эпизоде.

— Товарищч! — громко обратился незнакомец к дежурному на некотором расстоянии, чтоб не слишком задирать голову. — Не подскажете, как мне дойти до школы?

— А чего ж, — охотно согласился тот, — топайте по путям до пади, а потом по пади почти в конец, там двухэтажный дом — как раз и есть школа.

— Очень вам спасибо, — как-то не слишком радостно ответствовал мужичок с портфелем. — Значит, как вы говорите, топать прямо, а потом, как я понял, направо?

— Ну да, направо. Налево Байкал, туда некуда топать, — подтвердил дежурный по станции.

Вот так и притопал однажды к нам в школу инспектор отдела учебных заведений Восточно-Сибирской железной дороги Борис Давыдович Флик. Вообще, инспекторы в школе не новость. Но Борис Давыдович приехал инспектировать преподавание предмета, до которого ранее никому не было дела, потому что сам предмет то был, то его не было… Речь идет о немецком языке. За время войны сменилось Бог знает сколько учителей, и только в сорок пятом прислали наконец из отдела, как мы все считали, настоящую немку по имени Дора Самуиловна, а по фамилии — ни за что не выговорить: Розен… а дальше целая охапка согласных, так что язык сломаешь. Как только кто-то предположил, что она немка, потому что говорила с немецким акцентом, все захотели ее ненавидеть, но скоро оказалось, что ничего, нормальная, а фашистов так еще пуще нас не любит, зато любит ставить пятерки и чуть ли не плясать готова, когда кто-нибудь хоть что-нибудь на этом проклятом фашистском языке набормочет без подглядки и без подсказки.

Именно к нам в класс на урок немецкого языка и заявился чудик инспектор. Ну а как не чудик, если штаны у него по грудь, а гачи по полу, а галстук под серым пиджаком… ну, в общем, много ниже пояса. А на носу золотые очки. Наверное, золотые, потому что желтые, и он ими дорожит, если то снимает и в кожаный футлярчик убирает, то снова надевает и толстенькими пальчиками на носу придерживает, хотя сидят нормально, совсем не спадают, как у директора Ивана Захаровича.

Между прочим, в класс они вошли втроем: Дора Самуиловна, инспектор и директор Иван Захарович, который нам и рассказал, зачем это чудило в золотых очках к нам приперлось. Иван Захарович похотел, чтобы мы не ударили в грязь лицом, то есть чтоб не подвели Дору Самуиловну, которая стояла рядом, с красным лицом, будто свеклой натерлась, моргала и делала улыбку. Директор ушел, а инспектор проковылял до задней парты левого ряда и уселся на свободное место.

Кое-чему мы, конечно, от Доры научились. Мы даже изобрели для себя тайный язык из немецких слов. Например: «дэртышнуть» — это значит стукнуть по затылку, «дасгэфнуть» — стукнуть по носу тетрадкой, «дасбухнуть» — это… ну, это неприлично объяснять. В общем, мы были готовы помочь нашей Доре изо всех сил. Урок Дора обычно начинала с того, что долго говорила по-немецки, а мы, иногда даже догадываясь, о чем она лопочет, успевали обменяться кое-какими новостями или разобраться с девчонками. Нынче же все сидели как отличники и рожами изображали полное понимание. А инспектор, как только Дора заговорила, широко открыл рот, очки спустил на кончик носа, зенки выпучил и так весь урок и просидел, будто его загодя цветным горшком дэртышнули.

Обычно другие инспектора где-нибудь посередине урока начинали разгуливать промеж парт и вмешиваться: «Ну-ка, толя-вася-петя, скажи мне, как ты понимаешь…» Толя-вася-петя вскакивал как чумной и тарабанил, а если тарабанки в мозгах не было, чтоб учительницу не подводить, придурошно дергался и просился до ветру. Это «до ветру» всем инспекторам отчего-то ужасно нравилось — с ходу отпускали.

Но теперешний инспектор, полный чудик, за весь урок не шелохнулся, а как звонок прозвенел, схватил свой толстый портфель, и только мы его и видели.