Его охватило неестественно поднятое чувство чистосердечия: желание раскрыть перед ней всю душу. Он уже не мог остановиться и, растравляя себя воспоминанием об этой ночи, рассказал, как искал её всюду. Она изредка взглядывала на него и силилась разгадать за этой расслабленной искренностью, — ради чего он вызвал её так рано утром?
Раздался резкий звук рожка, от которого воздух сразу потускнел, точно в него влилась черная струя; карета скорой помощи промчалась посреди улицы, почти непрерывно продолжая трубить. Где-то несчастье: убийство, самоубийство... Катастрофа особенно подходила к этому дню.
Он, бледнея, прервал свою исповедь.
— Как это странно... Опять где-то кровь... И вчера также... И тогда... Помнишь? После первого свидания...
У неё появилось испуганное выражение. Уж не угроза ли это?
— Все это пустяки. Случайность, не больше, — сказала она.
— Все роковое случайно. Как-то так бывает, что то, что вне случайности, чаще всего не важно. — И, опуская голову он мрачно закончил: — Нами владеют какие-то темные силы, совершенно опрокидывающие все, что мы считаем полезным, нужным для себя.
Ну, нет, она не согласна с этим. Человек может поставить на своём всегда, если захочет.
— Да? Значит, ты так хотела?
— Не будем об этом говорить.
— Почему?
— Потому, что это ни к чему не приведёт.
— Но неужели мы не можем поговорить друг с другом по душе? Ну, вчера иное дело. Я был слишком поражён этой неожиданностью. Ты поставь себя на моё место. После того, что было почти накануне... Ведь всего за три дня! — с отчаянным недоумением воскликнул он.
Поравнялись с мастерской.
— Зайдём, — предложил он, в то время, как сердце его замирало.
— Зачем? Нет.
— Ты боишься?
— Чего мне бояться?..
— Я уж не знаю. Вероятно, меня?
Она отрицательно покачала головой.
— Ну, так зайдём. В последний раз, — обратил он к ней чересчур открытые глаза.
На мгновение задумалась. У него захватило дыхание. Но вдруг нахмурила брови и решительно отрезала:
— Нет.
— А! Может быть, ты боишься себя?
— Я... себя! Почему это?
— Ну, все же, что-нибудь да значат для тебя эти стены.
Голос его задрожал. Она нетерпеливо сделала движение.
— Довольно... идём.
— В последний раз! — уж не владея собой, продолжал он. — В последний раз я хочу поцеловать твои руки там, где я целовал всю тебя. Ах, мне кажется, что в нашем большом зеркале ещё осталось отражение твоей наготы!
— Нет, нет.
— Ну, что может прибавить к тому, что было, это последнее посещение?
Она с лихорадочным упрямством покачала головой.
— Нет. Нет!
Тогда он стал напоминать ей беспорядочно и страстно их встречи, где еле-еле уловимые, трогательные черты нежности золотых вечеров, певучего молчания ночью у берега моря, или в парке, мешались с буйными образами их ласк, в которых вырывались слова, подобно огненным птицам, наполнявшие воздух вскрикиваниями и стенаниями.
Она пыталась прервать его, но он не слушал и говорил с горящими глазами; пыталась уйти, — он держал её руку и тянул за собою. Она уже начинала заражаться его безумием. Ему казалось, что она уступает, пойдёт к нему. Это вознаградит его за все перенесённые унижения.
По двору глухо раздались твердые отчётливые шаги.
Она рванула руку и сразу пришла в себя.
Мимо них прошёл господин в котелке, с сигарой в зубах, тот самый, которого он видел ночью: дурное предзнаменование.
Она пошла вперёд.
Он некоторое время стоял, с трудом переводя дыхание; потом бросился вслед за нею в расстёгнутом пальто, полы которого развевались.
— Умоляю тебя!
— Этого не будет.
— А, вот как! Ты даже не желаешь исполнить последней просьбы моей, хотя для тебя это ровно ничего не стоит. Да, да, ничего не стоит! — с ненавистью говорил он. — Ведь ты так щедро раздаёшь свои поцелуи. Ах, да ведь я же знаю! Уж меня-то тебе не провести. И, надо сказать ещё, ты была не особенно разборчива. В этом меня убедил вчерашний господин, у которого ты была после меня. Нет, нет, не тот, а другой, ещё пошлее и ещё ничтожнее! Пьяное животное. И он тебя в сущности презирает, иначе не стал бы мне сам рассказывать. Да, да, он сам мне и сказал: «Я ей такой же кузен, как и вы». — Ну, что, слышала!
Она остановилась пред ним, сначала ошеломлённая от сыпавшихся на неё ударов, но злобный огонь разгорался в её глазах и лицо приняло вызывающее выражение. Она тряхнула головой и цинично выкрикнула:
— Ну и что ж! Ну, да, я такая! Но ты-то как смеешь, говорить мне это? Ты смеешь ругать их, когда ты в тысячу раз хуже! О, как я тебя ненавижу теперь! Ах, ты...
Лицо её совсем исказилось от бешенства, губы дрожали и в глазах стояли слезы. Она скрипнула зубами и почти побежала прочь от него по улице, поднимавшейся прямо к церкви, которую они любили и почему-то звали наша церковь, хотя ни разу в ней не были.
Этот гнев её и грубое бранное слово, едва не сорвавшееся у неё с языка, оскорбили и уничтожили его окончательно. Но то, что жило в предчувствии теперь вырвалось на волю.
Он побежал вслед за нею и, задыхаясь, заглядывая сбоку в её лицо, бормотал:
— Ну, прости меня. Прости!
— Нет, не прощу никогда!
Если бы она могла сейчас как-нибудь отмстить за унижение, она бы ни перед чем не остановилась; даже перед жертвой с своей стороны.
— Пойми. Пойми! Если бы я не любил, я бы мог отнестись к этому спокойно.
— Неправда все это! Никакой любви ко мне у тебя нет и не было, а просто ты ревнуешь и злишься, что я ухожу от тебя.
— Я могу доказать тебе, что ты ошибаешься.
— Чем это ты докажешь?
— Я докажу!..
Они остановились и в упор глядели друг на друга.
— Я вчера говорил тебе...
— Неправда!
— Ты мне сказала: поздно... Сказала?
— Нет, это ты первый сказал — поздно.
— Да, но я потом побежал за тобой... Ты должна была понять...
Оп вобрал в себя воздух и выдавливал слова, как бы пропитанные кровью.
— И все же, несмотря на твое «поздно», несмотря на все, что я узнал, я пришёл опять к тебе.
Она резко расхохоталась ему в лицо.
— Ты, видно, издеваешься надо мною. После всего, что бросил ты мне в лицо и что я подтвердила, ты чуть ли не предлагаешь мне...
— Да, да, предлагаю... Я нисколько не издеваюсь.
— А, значит, ты уверен, что я сама откажусь от этой чести. А если нет? Если я скажу: я согласна. Ты скажешь, что пошутил.
— Я!..
Как ночью он не верил в то, что игра в карты настоящая и он проигрывает чужие деньги, так и теперь.
— Я?.. Вот церковь... Если хочешь, сейчас же зайдём туда. Мы подготовим все... Я не знаю, что и как там...
Она смотрела на него во все глаза, все ещё ему не доверяя. На мгновение почувствовала злорадное торжество над ним. Но ведь, это торжество падёт, как только она откажется. Отказаться ничто не помешает ей даже в последний день, а между тем, и в глазах того это поднимает её фонды. Она моментально взвесила все, но из упрямства, из желания утвердить за собою принятую позицию, не переставала саркастически посмеиваться и выражать ему почти презрительное недоверие.
— Да, да, конечно, со мной можно поступать, как угодно. Со мной нечего церемониться, особенно после того, как я была твоей рабой, твоей куклой.
— Оставь это отвратительное слово! Ты может быть, права, что сейчас мстишь мне, но, ведь, я хочу искупить свою вину.
— Ах, значит, это — искупление, жертва с твоей стороны? Ведь тот не смотрит на своё предложение, как на жертву.
Она едва не испортила дела этой выходкой, но сейчас же спохватилась:
— Да, нет... Что же я, в самом деле, принимаю всерьёз твою злую шутку надо мной!
И протянула ему руку.
— Ты видишь, я прощаю тебя.
Он взял её руку, но не выпускал и продолжал с жестоким для себя спокойствием:
— Ты меня не поняла. Я вовсе не смотрю на это, как на жертву или как на искупление. Ты увидишь, что тебе не придётся делать такого обидного для меня сравнения.
