Это было очень страшно: вопреки очевидности, вопреки всему, что она знала о симарглах, Лена подумала: «Все, пришел мой смертный час!» Она живо представила себя холодную и неподвижную, с углом чьего-то стула в голове, или, еще хуже, подхваченную кем-то из сидящих позади. Почему-то ей казалось: стоит любому из этих коснуться ее, и от нее тут же ничего не останется. Вот просто ничегошеньки. И что же в них было такого страшного? Лицо? Глаза?

Нет.

Что-то в лице?

Да.

Все-таки Лену не поймали, и она не ударилась об угол. Она как будто продолжала улетать в пустоту, куда-то далеко, спиной вперед, и лицо Сергея становилось все меньше и меньше. Но полет очень быстро прекратился, пустота спружинила, как гимнастическая сетка или паутина (в корректности последнего сравнения Лена не была уверена, в паутину падать ей не приходилось), — и девушка обнаружила, что висит сантиметрах в пяти над полом, будто пришпиленная над гигантскими светящимися линиями… когда успели нарисовать? Стулья в момент оказались отставлены к стенам, вдоль стен столпился и народ, а линии своими хитрыми переплетениями заняли центр комнаты. Да нет, не такими уж хитрыми — линии заканчивались, образуя углы, и в конце каждого из этих пяти углов, по диаметру огромного круга, стоял человек. То есть Лена видела только четыре угла и четыре человека, но кожей чувствовала, что у нее за затылком стоял еще один.

Пентаграмма.

— Начнем-с ритуал, — провозгласил плотоядно голос председателя у нее за спиной, и Лена поняла, что так пугало ее и в его лице и в лице сидящих здесь, на «шабаше», людей.

На их лицах не было ни капли стыда.

Это трудно объяснить, но даже самый закоренелый злодей испытывает муки совести в том или ином преломлении. Может быть, он привык заливать людей в цемент, но при этом обожает кошек до самозабвения. И… ну то есть он хоть что-то чувствует! Когда-то что-то ему говорили, про то, что хорошо, а что плохо, и он может хотя бы бравировать тем, что «я — плохой мальчик». Может он и любить кого-то. Возможно, он даже способен исправиться.

У этих же людей не было ничего подобного. Они не то что наплевали на муки совести и спали спокойным сном честного человека — они никогда не знали, что такое просто сон. Что такое совесть — они тоже лишь читали, но на опыте понять не смогли, и даже не пытались. К любому злодейству они относились даже не как к злодейству, а просто как к действию, вроде как зубы чистишь или в туалет ходишь. И даже председатель, со своим демоническим ерничаньем. Он всего лишь испытывал от этого удовольствие, как от хорошей шутки: играл тупого злодея-бюрократа — но на самом деле он с тем же успехом мог говорить и нормальным языком. Лена вдруг поняла, что, вероятнее всего, он ни дня не проработал ни в аппарате, ни деканом.

А еще она поняла, что человеком никто из присутствовавших тоже не был. Они себя сами вынесли и за человечность, и за добро… и за человеческое зло тоже. Лена читала об этом в книгах, но все равно никакие слова рассказать не могут. А когда она увидела это воочию, она оказалась совершенно неподготовленной. Стало очень страшно, пусть она и догадывалась, что убивать ее не собираются. Что бы с ней не сделали они — все было одинаково плохо.

Пока она думала, люди по краям пентаграммы уже успели проговорить что-то — не то на ломаной латыни, не то на церковнославянском, она не поняла. Разобрала только что-то вроде «дщерь» и «прииди» — а потом пошла вообще какая-то тарабарщина. Но длилось это буквально считанные секунды: просто каждый сказал несколько слов, и все. А потом к ней подошел Сергей — он, оказывается, в пентаграмме не стоял — и опустился рядом на колени.

С обострившимся от ужаса восприятия Лена смотрела в его лицо, и… и что-то видела в нем! Это было не так страшно, как ей показалось у тех. В лице Сергея что-то было — глубоко внутри, как замершие в лед рыбины. Гнев. Клокочущий гнев, скрытый под внешним самообладанием. Гордость, готовая пожрать сама себя. Смычок над пропастью.

Лена попыталась что-то сказать — и не смогла, губы не шевелились.

Сергей наклонился и поцеловал ее в шею около уха. Прикосновение губ его было не просто ледяным — оно было мучительным, выпивающим тепло. «Вот так это бывает! — прикрикнула Лена на себя сквозь боль. — Только не теряй сознания! Не смей! Если нас убивают, я хочу, чтобы все это хорошенько запомнили!» И все маленькие Лены, едва не дезертировавшие от страха, покорно кивнули.

Но больше ничего они сделать не успели. Сергей просто поднялся с колен и отошел в сторону. Лена упала на чистый пол, ибо сила, удерживающая ее в воздухе, куда-то пропала. Линии пентаграммы потухли. Двое мужчин, из тех, что стояли в пентаграмме (один был председатель, а еще две — женщина, и девочка невнятного возраста, от тринадцати до шестнадцати лет, которую назвали Леночкой), взяли ее, один за ноги, другой за руки, и вынесли из комнаты, протащили по коридору (Лену тошнило, поэтому глаза пришлось зажмурить), и положили на пол в маленькой и абсолютно пустой комнате.

Там она провалялась с два часа, прежде чем смогла хотя бы распрямиться: мышцы сводило судорогой. Даже думать о своем бедственном положении сил не было. Шея болела, как будто ее прокусили — но нет, когда Лена набралась смелости пощупать, кожа оказалась гладкой. Стало быть, это что-то похуже, чем простой вампиризм. Вампиры — точнее, представления о них, настоящих ей пока встречать не доводилось, — внезапно показались мирными невинными зверьками. Жажда крови — такая простая и понятная вещь, по сравнению с жаждой выпить душу другого человека, подчинить ее себе.

Что с ней теперь будет?.. Дежа вю. Еще пару часов назад ее жизнь казалась более или менее налаженной, а теперь все вдруг разлетелось, и как собирать — Бог ведает. К нему же все претензии.

Когда Лене наконец-то удалось встать, она подумала, что следует прибегнуть к обстукиванию стен — по крайней мере, узники в темницах всегда так делают. Хотя, если вдуматься, она вроде бы находилась в каком-то обычном доме, а это значит — никаких тебе каменных кладок, которые можно разобрать, и никаких забытых тюремщиками потайных ходов. Одна надежда — что ее спасут. Но вот кто, если никто и понятия не имеет, где она?

С другой стороны, какой-то городской маг, например, Карина, может повторить ее путь… Если, конечно, ЭТИ не додумались затереть следы своего присутствия. Наверняка как-то можно. Во всяком случае, Лена на их месте после поимки симаргла точно слиняла бы куда подальше, это подсказывала элементарная логика.

И только она так подумала, как пол зашатался и задрожал.

Это было весьма неожиданно, Лена ойкнула и села. На Западно-Сибирской равнине землетрясений не бывает, так что девушка оказалась крайне плохо к нему подготовленной. Но было совсем не так страшно, как по телевизору. Просто один раз довольно ощутимо тряхнуло, потом тряхнуло второй раз. В комнате ничего не было, поэтому ничего не звенело, не дрожало и не упало, чтобы покатиться по полу.

— Выпустите меня, — неуверенно сказала Лена в пустоту. — Дом же обвалится.

Но дом и не думал обваливаться. Толчки прекратились. Зато она услышала что-то вроде шипения, обернулась и вскрикнула. Стену проедала плесень.

Она выползла откуда-то из щелей, облепила стену густым ковром, и как-то особенно плотоядно колыхалась, играя всеми оттенками ржавчины. Выглядело это не омерзительно, как в фильмах ужасов, а даже красиво, но Лена предпочла предусмотрительно отойти к дальней стене — если ее тело восстанавливается после падения с пятого этажа, то не факт, что оно восстановится после проедания кислотой, или что там вырабатывает эта штуковина.

А потом вдруг плесень разом высохла и обвалилась, вместе с изрядным куском стены, достаточным, чтобы туда протиснулся подросток.

— Лана! — в проеме показалось взволнованное и неимоверное грязное лицо Вика. — Ты можешь вылезти?

— Что?

— Быстрее!

Жуткая плесень на стене на Лену никак не среагировала и вреда не причинила, хотя рукав измазала. Вик тоже был в этой плесени с ног до головы, а еще от него пахло навозом.