— Это выразительный прием.

— А-а…

— Черт бы побрал этого полковника! — бурчит Эдвард себе под нос, когда они идут дальше по коридору. — Сидит в своем Ист-Сити, нет бы самому приехать расследовать, если это так важно! И как раз тогда, когда я напал на след…

— В Лиор мы еще успеем, — успокаивающе отвечает ему брат. — Настоятель от нас никуда не уйдет.

А сам думает: «Такую картину мог бы нарисовать убийца».

И Эд, хотя делает вид, что не интересуется живописью, в глубине души думает о том же.

Заночевали они в гостинице в Кениг-Велли — подходящих поездов не оказалось. Небольшая гостиница была почти пуста — только на первом этаже рабочие-контрактники в одном из номеров шумной компанией пили водку. Второй этаж, таким образом, оказался полностью в распоряжении Квача — он бегал по коридору, виляя хвостом, и облаивал лунный свет, что струился из забранных мелким разноцветным стеклом окон в холле. Мари, однако, этого не слышала: она упала, как подкошенная, на кровать в своем номере, и заснула. В комнате Эдварда до утра горел свет — но инспектор тоже спал, прикрыв лицо газетой.

С утра, до их поезда, Мари и Эдвард еще успели зайти в лечебницу навестить Тишу. Эдвард хотел расспросить девочку, чтобы выяснить, какое отношение она имела ко всему этому делу. Точнее — чтобы составить свое о ней мнение. На присутствии Мари настояла сама Мари, которую мучили угрызения совести: она, врач, кого-то ранила!

Когда они вошли, Тиша в сером больничном халате сидела на кровати и рисовала что-то в блокноте. Она вскинула голову, когда отворилась дверь.

— Разве с сотрясением мозга можно рисовать? — с участием спросила Мари.

Тиша как-то даже подалась от нее в сторону и замкнулась в себе. Глядя на нее, Мари весьма отчетливо увидела, насколько же она юна. Шестнадцать лет, не больше. Блондинка с серо-голубыми глазами и светлой кожей, в чертах лица тоже нет ничего необыкновенного. Судя по всему, вполне обычная девочка, заблудившаяся между жизнью и своими о ней представлениями.

Боже мой, неужели Мари сама когда-то такой была?.. Шестнадцать лет… десять лет назад… Она как раз закончила школу, но еще жила в приюте, поступала в университет. Это уже потом, осенью, Кит забрал ее из общежития, когда нашел ту квартирку… Институтские подруги, которыми она уже успела обзавестись, отчаянно завидовали Мари, хоть и старались этого не показать: она, единственная из них, была уже самостоятельной, у нее был почти муж и почти собственное жилье. И самой Мари хотелось думать, что все так и есть… по крайней мере, она старалась надеяться на лучшее, и гнала от себя мысли о весьма вероятном несчастливом будущем. Что ж, для нее все сложилось еще не так плохо… Как она пришла к Киту с одной тощей сумкой, половину которой занимал фотоальбом, так с той же сумкой от него и уехала.

— А вы что, врач? — наконец спросила Тиша.

— Врач, — кивнула Мари. — Терапевт.

— Ааа… — Тиша отложила в сторону блокнот. Потупила взгляд. Потом отчаянно вскинула глаза на Мари. — Я… я хотела извиниться.

— Ты говоришь это, потому что тебе грозит тюрьма? — сухо спросил Эдвард.

Тиша покраснела.

— Думайте, что хотите! — грубо сказала она.

— Кто он вам? — спросила Мари. — Ваш отец был его учеником.

— Да, — Тиша прижала к груди кулачок. — Вряд ли вы поймете, — она враждебно покосилась на Эдварда.

— А ты попытайся, — произнес он с легкой иронией.

Тиша поджала губы.

— Отец очень уважал своего учителя. Он его все время навещал в тюрьме. Они переписывались. И когда отец умирал год назад, он просил меня, чтобы я непременно встретилась с Танидзаки-сэнсэем. Но он мог бы и не просить, — девочка снова чуть покраснела. — Я… я с детства восхищалась Танидзаки-сэнсэем! Я считаю его и своим учителем. Я училась на его работах.

— А что твоя мать? — вдруг спросил Эдвард. — Двадцать лет назад я мельком встречался с ней. Очаровательная женщина.

— Умерла при родах. Что-то пошло не так, и врачи спасли только меня. Так что Танидзаки-сэнсэй — все, что у меня осталось от родителей.

— А с кем ты живешь? — вдруг спросила Мари.

— У моей подруги. Ее зовут Дзеппа. Лючия Дзеппа. Она тоже учится в художественной школе, и когда папа умер, ее родители позвали меня к ним жить. Они очень хорошие люди. Правда, они отговаривали меня, когда я сказала, что хочу встретить Танидзаки-сэнсэя, но в конце концов поняли, что это бесполезно, и отпустили… В общем, я привезла его в Столицу, но он почему-то почти сразу решил поехать еще куда-то. Я очень за него волновалась: он неуравновешенный, и вообще… поэтому я напросилась с ним.

— Ты знала, ради чего он поехал? — спросил помрачневший Эдвард.

Тиша нагнула голову и принялась как-то очень внимательно разглядывать свои руки. Наконец она буркнула:

— Догадывалась. Но я не знала точно, кому он хочет мстить! — она задрала подбородок. — Честное слово! И я надеялась, что до этого так и не дойдет! Я всё откладывала звонок в полицию, и вот…

— А ты подумала о своих опекунах? И о своих родителях? Что они сказали бы? — процедил Эдвард сквозь зубы.

— Я… я не хотела! Я не хотела, чтобы до чего-то такого дошло! Я не виновата! Так получилось! — Тиша вот-вот готова была заплакать, это было ясно.

Мари подумала о ноже, который все еще лежал в кармане ее плаща, завернутый в носовой платок.

— Эдвард, можно мне сказать пару слов с девочкой наедине? — вдруг, повинуясь безотчетному порыву, сказала она.

— Зачем? — подозрительно спросил Эдвард.

— В конце концов, она на меня пыталась кинуться. Я хочу попробовать понять… пожалуйста, Эдвард. Вам ведь, кажется, уже все ясно?

— Ясно, — Эдвард поморщился.

— Что грозит сэнсэю? — Тиша жадно смотрела на Эдварда.

— Беспокоилась бы о себе, девочка, — Эдвард встал со стула. — Я буду за дверью.

И вышел. Дверь негромко щелкнула.

Мари и Тиша какое-то время сидели молча. Мари смотрела на девочку. У той на щеках выступили красные пятна, она мяла руками серую ткань халата.

— Извините… — снова начала она.

— Не извиняйся, — перебила Мари. — Ты знаешь, что я не отдала нож полиции, стало быть, я тебя простила. В виду явного малолетства.

— Мне действительно жалко! Просто когда дверь открылась, и я увидела Танидзаки-сэнсэя там… в такой позе… я решила, что с ним сделали что-то плохое. Я была в ярости.

— Ты любишь его?

— Я всю жизнь его любила, — ответила девочка просто. — Да-да, конечно, вы скажете, что я молода, и это пройдет…

— Ни в коем случае, — сухо сказала Мари. — С чего бы мне утешать ту, что на меня напала? Я не настолько духовно продвинута.

— Правда? — Тиша с облегчением вздохнула. — Спасибо.

В палате было душно, только в тишине работал вентилятор. Мари подумала, до чего же он неестественно звучит. Лучше бы окно открыли… Но за окном была решетка — не тюремная, а узорная. Тоже приятного мало.

Мари улыбнулась, и Тиша улыбнулась тоже невеселой улыбкой. «А она совсем неглупая девочка», — отметила Мари.

— А знаете, — вдруг сказала Тиша. — Вы могли бы и отдать нож. Ну, посадили бы меня… зачем мне теперь свобода? Его у меня снова отнимают. А я его всю жизнь ждала.

«Я тоже всю жизнь ждала одного человека, — подумала Мари. — Жила с другим, а ждала только его, сама не зная. Но всего через день его отняли у меня. Ну что, будешь меряться со мной горем, девочка?»

Мерить горе — занятие безнадежное.

— Покажи мне твои рисунки, — вдруг попросила Мари.

— Что? — Тиша изумленно уставилась на нее.

— Ты тоже художница. Покажи мне свои рисунки, пожалуйста.

— У меня с собой только этот блокнот… тут только наброски.

— Не важно.

Тиша послушно протянула ей блокнот. Он был большой, с иную тетрадку размером. Листы гладкие, белые, не линованные. Перегнут на середине, и на верхнем листе Мари увидела почти фотографически точный набросок решетки на окне и березу в палисаднике за ним. Любопытствуя, она заглянула на несколько листов назад… и ахнула. С листа на нее смотрело изображение Альфонса. Значительно моложе, чем тот Альфонс, которого она знала, может быть, всего на пару лет старше Тиши. Лицо у этого, незнакомого ей, юноши было мрачным, сосредоточенным, решительным и почти злым. И еще он усмехался уголком рта.