Она была одета в просторный белый халат — накинула его вот только что, когда вошла в кабинет. Из-под халата выглядывали широкие камуфляжные штаны, заправленные в высокие, наглухо завязанные, несмотря на летнее время, кожаные ботинки. А еще под халатом была надета темная футболка едва ли не армейского образца, обтягивающая полную грудь.

В общем, при ближайшем рассмотрении Мария Варди («Можно просто Мария, или Мари, как вам удобнее») казалась идеалом красоты. Того ее особенного, простого и функционального типа, который некоторых мужчин привлекает, словно быка известный цвет. Хотя в толпе мимо пройдешь и не заметишь.

— Ну вот, теперь столбняка не будет… А щеку я бы вам все-таки зашила… — она аккуратно взяла пациента за подбородок, повертела его лицо. — Шью я аккуратно, но вот тут как раз от моей аккуратности мало что зависит. Все равно будет неприятно.

— Шейте, — пациент улыбнулся. — Потерплю. А то останется шрам…

— Боюсь, шрам и так останется, — вздохнула Мари. — Не бережете вы себя…

— Да вы что! — усмехнулся пациент. — Как раз я себя очень берегу. Я себе очень дорог.

— Но, кажется, другие люди вам дороги еще больше, да? — проницательно спросила Мари. — Еще бы чуть-чуть, и быть вам без глаза… Да и… что касается ноги, то вам еще повезет, если не будет воспаления.

— Зато человека спасли, — пожал плечами пациент. — Ладно, Мари, вы шейте. Не волнуйтесь, я боль терпеть привык. Я ей даже радуюсь.

— То есть?.. — Мари аккуратно вдевала нитку в иголку против света, и пациент на секунду залюбовался ее стройным силуэтом, который просвечивал сквозь халат. Яркая тут была лампа, ничего не скажешь… Потом пациент представил золотистое окошко, выходящее на обрыв, которое светит и светит в теплой летней ночи, и ему стало совсем хорошо. Он неравнодушно относился к горящим окнам, которые несут кому-то надежду. И сейчас, хотя они с Мари были внутри, а не извне, ему показалось на секунду, что это он идет снаружи по лесу к домику, и видит свет, и Мари ждет не просто пациента — а именно его…

— Если что-то болит — значит, ты живой и чувствуешь, — с охотой пояснил пациент. — Боль — это же самый лучший друг. Она предупреждает, если что-то не так.

— Не скажу, что я с этим взглядом совсем незнакома… — Мари приступила, наконец, к делу, взяв пациента тонкими прохладными пальцами за подбородок и развернув его голову к свету. — Ох… тут осколок застрял…

— Это от очков.

— Да, вам конкретно повезло, что осколки в глазе не попали… Боже мой, выходит, очки разбили в самом начале драки… как же вы дальше-то?

— У меня стопроцентное зрение, Мари. Очки мне нужны только чтобы казаться солиднее. Такой вот… прием маскировки.

— Так сколько же вам лет?

— Это как считать. Так выходит — двадцать восемь, иначе — тридцать три.

— Интересный вы человек, — хмыкнула Мари. — Сперва подумала: профессор профессором. А дрались, как будто у вас черный пояс или что-то в этом роде.

— А у вас?

— Коричневый.

— Ну вот видите. А на первый взгляд вы — скромный сельский врач или даже фельдшер. Ничего такого уж удивительного.

— Все равно вы много секретов за душой держите.

— А вы, Мари? Разве вы — нет? У каждого человека полным-полно секретов.

— Разумеется, — она серьезно кивнула, и этим понравилась пациенту еще больше.

Мари кончила шить (шила она все-таки не больно: просто слегка покалывало), сполоснула руки в перчатках под краном, потом стянула перчатки и положила их на полочку.

— Завтра с утра простерилизую, — она кивнула на здоровенную бандуру, занимающую почти весь угол кабинета. — Или уже сегодня?.. Все… прабабушкиными методами. Вроде бы от Столицы недалеко, а такая глушь на поверку…

— А вы городская девочка?

— Ну да, — она кивнула снова серьезно, не приняв шутливого тона. — Ко многому приходится привыкать. А вы — городской мальчик?

— Нет, я деревенский… Вырос в городке чуть побольше этого. Там и сейчас мой дом. Только я туда редко возвращаюсь.

Мари услышала грусть в его голосе, но не стала утешать. Видно знала, как фальшиво обычно звучат большинство утешений. Сказала только:

— Хорошо, когда дом есть… Я вот — сирота. Моих родителей убили во время войны, они были врачами. И я решила обязательно стать врачом, когда вырасту, и поехать работать в самую глушь… туда, куда в случае чего война не доберется.

— У моей подруги тоже родители врачи были, и тоже погибли, — суховато сказал пациент. — Только не на Северной, а на Малой Гражданской… ну, знаете, на Ишваритской. Это уж такое свойство у войн. Всегда везде добираются.

— Да, — согласилась Мари. — Все-таки и сюда…

Воцарилась короткая пауза.

— А я тоже сирота, — вдруг сказал пациент. — Отец ушел из дома, когда мне и двух лет не было. А мама еще через несколько лет умерла. Мы с братом вдвоем остались.

— Что, вас старший брат воспитывал? — она улыбнулась. Ей казалось, что она могла спрашивать и такие, и более личные вопросы: протянулась между ними с пациентом какая-то ниточка. Все-таки вместе участвовать в неравном бою — такое даром не проходит. Кто там говорил, что существует только три однозначно героических деяния?.. Мари уж не помнила первые два, но последним было точно: малым числом безнадежно охранять осажденную крепость…

— Да нет, — улыбнулся пациент в ответ. — Он всего-то старше меня на год. О нас заботилась соседка по мере сил… мы ее звали бабушкой. А воспитывались мы сами, и не всегда удачно. Даже по большей части неудачно.

— Ну, все-таки выросли.

— Да. Хотя в какой-то момент казалось, что до зрелых лет мы не доживем, — обычно, когда взрослые мужчины говорят что-то подобное, в их голосе слышится явно сдерживаемый смех и слегка тщеславная гордость: вот, мол, и мы когда-то были ох… орлы! Однако в голосе пациента таких эмоций не было, он казался спокойным, дружелюбным… ну, разве что чуть-чуть горечи могла там различить привыкшая выслушивать людей Мария Варди. Как будто и впрямь у них с братом действительно едва не кончилось катастрофой: скажем, в молодежной банде они состояли, или что-то вроде.

Но прошлое — на то и прошлое, чтобы оставаться в прошлом.

Она сказала:

— Я тоже в детстве была жутким сорванцом. Как-то раз подговорила мальчишек пробраться в генеральный штаб… Это сразу после войны было, они все буквально обожали фюрера Мустанга… Так и мечтали на него посмотреть. Я сказала: «А чего, в столице живем, почему бы и не попытаться?»

— А на демонстрацию?

— А на демонстрации мы в первые ряды никогда протолкнуться не могли… В общем, полезли мы в Генеральный штаб… еще, как умные, выбрали не ночь, а выходной, и полдень, когда там нет никого почти…

— Не получилось, конечно?

— Обижаете! Еще как получилось. Мне фюрер был до лампочки, я часовых отвлекала… а парни полезли… Только забор оказался под током. Мы как-то об этом не подумали…

— Ну и что? Никто не пострадал?

— Нет, ток не сильный был… Но досталось всем капитально, когда нас часовые поймали… А фюрер потом с женой к нам в приют приезжали. Это было сразу после того, как учредили программу поддержки детям погибших на войне… Я, считайте, только по этой программе и смогла на медицинский поступить. У меня особых знаний для государственной стипендии никогда не было, денег тоже… А так — прошла.

— Ну и как? Нагляделись мальчишки на своего героя?

— Нагляделись, — Мари улыбнулась как-то невесело. — Я тогда дружила с пареньком одним, Кит его звали. Так вот, он мне говорит: «Я-то думал, он высокий, а он ниже, чем отец Фольк!» Был у нас такой отец Фольк, из семинарии… Классическую литературу вел. А я, признаться, тоже думала, что фюрер такой героический должен быть, сильный… А он не старый еще, но сутулый, с тросточкой ходил… покашливал. И повязка эта черная… я почти всю ненависть к нему растеряла.

— Он во время Северной войны надорвался сильно, — дипломатично сказал пациент. — Говорят, еще переболел чем-то. Застань его ваши мальчишки в молодости, восхитились бы наверняка. Зато счастливее стал. А вы, выходит, его ненавидите?