чувства долга, а из любви к искусству — есть что-то безнравственное и

непорядочное, как подглядывание в замочную скважину.

Но и вооружившись чувством долга, оснащенные юридическими нормами и

служебными предписаниями, мы все-таки не можем безнаказанно нарушать

нравственные основы человеческого общежития, вламываться в заповедники

чужих мыслей и чувств. Мы не только грабим других — мы грабим самих себя,

заглушая в себе естественное чувство стыдливости, нравственные начала глохнут в

нас, уступая место беззастенчивости, ухарству, развинченности.

Шинельное сукно липнет к щеке, оно намокло — от дыхания, что ли? — и

кажется живым. Не такое уж это удовольствие — идти по лесу. Хребтины корней

— в земле им места мало — то и дело подставляются. Из- за скатки не видишь, и

спина впереди закрывает — споткнешься и тычешься в эту спину, и сзади кто-то

тычется. И все эти украшения на тебе болтаются, а у меня еще и сумка из-под

гранат. Хорошо, что пустая, легкая, но нескладная — висит и хлоп под коленки,

хлоп. Грачик заржал, как жеребец:

— Тяжело в походе — легко на привале!

Полковник наш шагает впереди. Говорить в строю можно — не орать,

конечно. И петь не заставляет, Я же говорю, человек!

Но что у нас все-таки — марш-бросок? Растянувшись, не соблюдая строй, мы

еще шлепаем километра два, пока не выходим на опушку. Впереди пустое, с

реденькой травкой поле, измятое танками. С поля тянет жарой, так и хочется

отступить, повалиться в разлапистый папоротник и закинуть подальше все эти

железки, нагревшиеся, как утюги.

— Взвод! Становись! Равняйсь! Смирно! — возвращает нас к суровой

действительности Панин. — Мы прибыли на место занятий.. Можно снять скатки.

Перерыв пять минут. Можно курить.

Через десять минут он выстраивает нас по краю уже отрытой кем-то траншеи

и устраивает легкий опрос по теме «Стрелковая рота в наступательном бою». Мы,

конечно, ни хрена не помним, записей — чтобы заглянуть и отличиться — ни у

кого нет, и Панин, демонстрируя сверхспокойствие, целый час без перерыва

прохаживается перед нами по ту сторону траншеи и терпеливо рассказывает, как

должна вести себя эта рота с начала артподготовки и до занятия первой линии

обороны противника. Так он ходит и ходит и даже не потеет, а у нас уже коленки

трясутся. Мне еще ничего. Моя труба легкая, а у ребят автоматы с магазинами

(слава богу, без патронов) — не сахар. Серега, доблестный водитель, застыл с

ручным пулеметом на плече. Пулемет-то уж можно было положить или взять к

ноге, но Серега, конечно, счастлив. А вообще зачем мы стоим с оружием?

После перекура мы „спускаемся в траншею. Полковник теперь располагается

сзади. В траншее тоже жарки, пахнет почерневшим на солнце дерьмом — обжитая

траншея, но, если привалиться спиной к стенке и сдвипнуть пилотку на глаза, все

это кончается, и ты уже где-то в парке на скамейке, а она опаздывает еще только

минут на пять, по это даже к лучшему, потому что есть время подумать о том, что

можно предпринять, если в кармане у тебя всего три рубля, а нужно еще купить

курева — хотя бы «Дукат» за семьдесят копеек. Остается два тридцать. Значит,

рубль на метро. Лучше всего, конечно, в Сокольники. Но неизвестно, в каком она

придет платье —если оно будет уж очень и изысканное или очень светлое, самые

тихие уголки Сокольников окажутся ни к чему, и тогда уж лучше и ЦПКО, чинно

фланировать по асфальтированным дорожкам, издалека осуждать примитивные

аттракционы, легкий обжим выше пояса, когда стемнеет, и эскимо за рубль

десять в подтверждение самых нежных чувств. Но как возвращаться? Останется

только двадцать копеек.

Полковник выручает меня: «Взвод!" В атаку, вперед!» Траншея, оказывается,

все-таки глубокая. Я прыгаю в ней, как собака за колбасой, ребята успевают

отойти метров на двадцать, но я их быстро догоняю, потому что двигаются они не

спеша, как будто атака психическая.

— Серега! —ору я. —Ура! Бей фашистских захватчиков!

По Серега отваливает вправо и шипит:

— Дистанция!

Какая на фиг дистанция! Сейчас убьют. Ура!

Полковник свистит и крутит фуражкой над головой — все ко мне!

— Шаров! — говорит он, опять построив нас перед траншеей. Шаров это я.

—Для кого я полтора часа рассказывал?

— Очень интересно рассказывали, товарищ полковник!— Грач спешит мне

на. выручку.

— Помолчите! Лисицын, назовите ошибки курсанта Шарова.

Ошибок я сделал целую кучу — не вырубил ступеньку и потому долго

вылезал. Побежал, хотя до противника еще больше двухсот метров, и надо было

двигаться ускоренным шагом. Кричал «ура», а «ура», мощное оружие советской

пехоты, должно обрушиваться на противника неожиданно. Не снял чехол с

гранатомета.

— Еще! —требует полковник. — Не знаете? — он нагибается и швыряет к

моим ногам сумку для гранат. — Разгильдяй! Как вы пошли в атаку без бое-

припасов?

— Но она пустая, товарищ полковник. Гранат мне не выдали.

— Молчать! Или я вам сейчас камней прикажу положить.

Правильно, булыжник—мощное оружие пролетариата. Он еще пару раз

обзывает меня, а потом вламывает Сереге за засученные рукава — форму не со-

блюдаете! Расстегнуть одну пуговицу на воротничке — единственное, что нам

позволяется.

И опять — «Взвод! В атаку, вперед!» Цепью мы проходим метров сорок,

потом Мандарин что-то кричит и машет автоматом. Ага! Перестраиваться в ко-

лонну, чтобы преодолеть проход в проволочном заграждении. А попробуй

перестроиться, если расцепились мы метров на семьдесят, а Серега из середины

рванул к проходу так, будто ему там медаль повесят. Он первый, конечно,

проскакивает этот коридор, обозначенный веточками, и, оглянувшись, видит, что

мы бежим дружной толпой метрах в тридцати. Серега плюхается на пузо,

раскидывает ножки пулемета и строчит, прикрывает наш подход. Полковник

свистит отбой.

— Лисицын! — говорит он, когда мы взмыленные возвращаемся на рубеж

атаки. — Вы сейчас положили весь взвод, тридцать жизней у вас на совести. Куда

вы спешили, Никонов? Почему не дождались товарищей?

— Пусть бегают! — Серега еще не остыл после подвига.

— Бегать нужно быстрее! — соглашается полковник, и мы бежим в третий

раз.

—

И опять мы только вырываемся из прохода — свисток, назад! Оказывается,

мы должны держаться правой бровки, слева двигается поддерживающий, нас

танк. В четвертой атаке придурковатый Сапелкии так рванул с левого края, что

влетел в проход со своим автоматом раньше Сереги — не считать, впереди

должен быть ручной пулемет. В пятый раз нас возвращают опять из-за меня — я

не успеваю пристроиться к Сереге, а в колонне мне надо быть вторым. В шестой

раз все было правильно, мы преодолели эти самые заграждения, развернулись за

танком, еще метров десять (а мы уже несемся изо всех сил), еще метров десять, и

мы грянем «Урн!» и свалимся на голову неприятеля. Но свисток. Мы

возвращаемся. Грачик лежит воронкой кверху перед заграждениями. Ладно,

похоронная команда закопает. Мандарин берет его автомат.

- В чем дело, Грачиков? — спрашивает полковник, построив нас.

— А я убитый. Имею право?

— Из-за вас товарищи побегут еще раз.

— А я больше не могу. Я убитый. Ведь на войне что бывает?

— На войне не бывает «не могу», товарищ Грачиков, на войне есть слово

«нужно»!

И последнюю атаку нас водил сам полковник. Иначе бы он нас не поднял. Он

бежал за нами метрах в десяти, и мы все сделали правильно — враг был разбит, н

победа была за нами.