голову, но это уже дохлый номер.

— Мандарин! У тебя руки чистые? — осведомляется Грачик, но помкомвзвод

оставляет этот вопрос без внимания.

— Ребята, — выступает он, — а что, если сейчас всем встать по-тихому и

пришить подворотнички? Днем некогда будет.

— Вспомнил! — отзывается молодцеватый Серж Никонов— у него уже,

конечно, пришито.

— Петя! У тебя руки чистые? — опять задушевно спрашивает Грачик.

Трошкин, матерясь —поспать не дают — сбрасывает одеяло, тянет

отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает

свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.

— Ты что, не мог их снаружи повесить? — накидывается Мандарин на

Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает

ступню.

— Мне батя значок отличного пожарника дал,— говорит Грачик. — Никто

поносить не хочет? Дорого не возьму — три воротничка. Показать, Серега?

— В ларьке купишь.

— А «ворошиловского стрелка» он не дал. Бережет как память. Показать

пожарника?

Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.

— А маршальской звезды, извини, нету, — продолжает Грачик. — Хотя у

одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но

не больше, а то они вопрос ребром поставят.

— Трошкин, на выход! — командует Мандарин.— И бегом. А то еще

схватишь.

Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как-

букеты, роется в постели — пилотку, потерял. Портянки пенятся в сапогах, это по-

хоже на шампанское в бокалах.

— Лодыри, — гундосит он, — сегодня каша гречневая с подливой. Кровать

уберете — не пожалеете.

— А может, у тебя руки чистые? — спрашивает Грачик, но Трошкин только

пятками босыми сверкнул.

— Вам нужно старлея позлить? — вопрошает Мандарин меня и Грачика. —

Нормально вы жить не желаете?

— Желаем! — вопит Грач. — А условий нет. У меня пузырь разрывается —

не добегу. А отнести никто, не может — все неумытые.

— Довыступаешься!

А вот и труба.

После завтрака старлей Гречишкин командует построение. Полковник Панин

здоровается с нами. Мы кричим: «Здражелам!», а. дальше кто по уставу —

«товарищ полковник», кто от себя — «отец родной». Главное, чтобы громко

было. А что кричишь — хоть здравицу английской королеве — никто не разберет.

— Сегодня учебно-тактическое занятие, — говорит Панин. — Взять оружие,

скатки, противогазы, лопатки. Построение через пять минут. Разойдись!

Все-таки человек у нас полковник! Ничего хорошего вроде не сказал —

невелика радость в такую жару скатки напяливать. И тон у него не слишком

сердечный. Но стало как-то приятно, когда он подошел. Соскучились, что ли?

Или обрадовались, что хоть он на горло не берет? Или уверенность его

понравилась — если он так серьезно говорит, значит, не зря мы здесь крутимся.

У нас в каждой группе (а для военной кафедры группа—это взвод) свой

полковник. Есть бешеный, со сросшимися бровями Шевченко. Когда он орет,

сразу думаешь, какое счастье, что полковники на занятия без оружия приходят —

этот выстрелить может. На экзаменах он своим ниже четверки не ставит.

Есть выдумщик Сакеев. Он ребятам такие вводные дает, что прямо война с

марсианами. А они и рады стараться. У них во взводе, который на ящике с песком

обозначается только фигурной скобкой, у каждого солдата есть фамилия и про

каждого солдата известно, что он может. Ручной пулеметчик у них Герой

Советского Союза. Его то и дело в засаду посылают, и он им целую роту

противника кладёт. Почему-то у них в составе взвода самоходка действует —

трофейная, говорят, от начальства спрятали. Они ее в атаку не посылают (заметят

и сразу отберут), но при бое в глубине обороны противника или при отходе на

заранее подготовленные позиции она их крепко выручает. Заиграются и на

перерыв не выходят.

Есть лысый, маленький Скоков. Он, дав обстановку, поднимает и спрашивает:

«Ваши личные ощущения?» Тут можешь выдать поток сознания, можешь говорить

хоть час — не перебьет, только на самом деле представь, что все это началось. Он

все выслушает — про мать, соседей и последнее свидание, а потом скажет:

«Понятно. А задача, по нашим сегодняшним представлениям, будет решаться

так...» На экзаменах он всем ставит трояки, но если тебе важна отметка — на

повышенную тянешь или ты общественный деятель и тебе лишняя тройка ни к

чему, то скажи заранее — поставит пять.

А у нашего Панина нет никаких странностей. Аккуратный и точный. Встает

каждое утро в шесть —сам говорил. Каждую неделю ходит в парикмахерскую.

Прическа у него одна и та же — мальчишеский полубокс, который никак не

скрывает прямоугольный, как патефон, затылок. Держится ровно, без выкрутасов.

Ставит двойки, тройки, четверки — кто как отличится. Пятёрки у него получает

только Серж Никонов, он весь ВУП наизусть выучил. Одна особенность, правда,

есть — он никогда ничего не забывает.

Мандарин орет: «Выходи строиться!», а я никак не могу застегнуть ремень с

надетой на него лопаткой. То под ремень лезет хвост от скатки, то противогаз, то

эта хреновая труба-гранатомет. Все это хозяйство, висящее сзади, я норовлю

приподнять, как баба подол, чтобы протянуть ремень, и, когда это у меня наконец

получается, оказывается, что ремень я держу не той стороной. А Мандарин

надрывается! Как бы ящик для гранат не забыть.

з

Мы похожи на новогодние елки — увешаны со всех сторон и звезда у каждого

на лбу. Хорошо, что идем лесом — не жарко, но эта скатка обнимает жарко, как

негритянка. А может, и жарче — не знаю я негритянок, я дома живу.

Но и в общежитии негритянок не густо. На нашем факультете их, например,

нет совсем. Есть, кажется, на экономическом. И еще на филологическом — у них

там кого только нет. Значит, нужно идти на другой этаж, в чужую гостиную. А

танцы начинаются как следует только в одиннадцать. А без пяти двенадцать тебе

уже нужно быть в бюро пропусков, иначе (раз не проживаешь в общежитии и

задержался) ты получишь свой студенческий билет только в учебной части и

распишешься, что с приказом о выговоре познакомился. А разве за пятьдесят пять

минут успеешь? Потом еще нужно будет вспомнить, в какой комнате оставил

плащ, а к хозяину тоже, может, уже так просто, не попадешь. Нет, не успеешь —

лучше не пробовать.

Так ведь и попробовать не дадут. Во-первых, их мало. Во-вторых, так она тебя,

принца, и ждала, у нее наверняка хахалей навалом. А потом— оперативный отряд.

Откуда только они берутся? Нет, я серьезно. Вот мы юристы, через год, как раз

в это время, будем спихивать госы, а дальше... что ж, друзья, душой и сердцем

чисты, как в песенке поется, начнем вкалывать. Ребята пойдут в прокуратуру и

милицию, почти нее на следственную работу. Про нее мы уже кое-что знаем —и

теоретически и практически и согласны ею заниматься. А в оперативном отряде,

где работа самая сыскная, нет ни одного юриста.

Наверное, потому, что заниматься нашей работой — если по-честному, то

грязной и неприятной — можно только вооружившись чувством долга. Даже не

вооружившись, а нужно, чтобы ты был на растяжках этого чувства, как труба

какой-нибудь артели, нужно, чтобы ты был распят этим чувством. Причем чувство

долга, чтобы держать тебя, должно быть двояким. Общественным — ты знаешь,

что от твоей работы зависит общество, что ты ему необходим. И личным — ты

должен зарабатывать кормить мать, жену, детей. Ты должен быть общественно и

лично привязан к этой работе. А любительский интерес к ней — эта работа не из