Добряна сняла свитку и платок, и царь — да и не только он — залюбовался юной северянкой. Русые волосы стягивала алая лента, с которой свисали бронзовые подвески: на средней — лик Лады с окружёнными сиянием глазами-солнцами, на остальных — трёхпалые лапы её птиц. Пышная коса с синей лентой в ней ниспадала ниже пояса. В ушах блестели бронзовые серёжки, на руках — браслеты. На белой сорочке, расшитой птицами, оленями и знаками Матери-Земли, ярко выделялись три ряда разноцветных стеклянных бус и лунница — знак Велеса. Помочи скромной клетчатой понёвы[27] скрепляли две бронзовые застёжки со знаками Солнца. Глаза, синие, как у самого Зореславича, глядели на мир просто, открыто и доверчиво. Настоящая лесная царевна! Не было на этой царевне ни золота, ни серебра, ни самоцветов. Не походила она ни на лихих степнячек, ни на южных красавиц, чьи чёрные глаза сулили невиданные наслаждения. Но все светлые боги наделили её не только своей защитой, но и тихой, спокойной, как святое лесное озерцо, красотой. А ещё — доброй и чистой душой, скромным, но не безропотным нравом: не побоялась ведь зверя лютого, не смутилась перед Солнце-Царём.

Заметив восхищенный взгляд царя, Ясень нахмурился, но в душе возгордился: сам царь росов, Даждьбог земной, и тот любуется его Добряной! Да кто ещё сравнится с ней во всей Севере? А мать всё прочит ему в невесты свою ученицу Мирославу. Нет уж, хватит с него и матери колдуньи, да хранят её все боги...

А молодой уже поднёс гостям по чарке мёда, и дружка Ясень вывел молодых из-за стола и поставил перед родителями. В руках у матери был расписной образ Лады с птицами в воздетых руках, а у Славяты — пышный каравай. Весь мир был вылеплен на том каравае: Мировой Дуб, над ним солнце, месяц и звёзды, а под ним — плуг с ярмом, секира и чаша. И это не ускользнуло от внимательного взгляда Вышаты. Он поднялся и громко произнёс:

— Вижу, благочестивые люди тут живут, не забыли в лесах дебрянских, в Черной земле о дарах Колаксаевых.

   — Где те дары? Укрыты богами ради грехов наших, — вздохнул старейшина.

   — Один дар уже вернулся, и добыл его царь наш Ардагаст. Вот Огненная Чаша Колаксая!

Вышата достал из сумки золотую чашу, и глаза всех гостей устремились к святыне. Слёзы потекли по щекам Славяты.

   — Возвращаются времена святые, золотые! Благослови, святой волхв, молодых Колаксаевой чашей, если го угодно богам и царю.

   — Богам и мне всякое святое дело угодно, — улыбнулся Ардагаст.

Ясень наполнил чашу лучшим греческим вином, и Вышата поднял её над головами молодых:

   — Славобор и Желана! Вы из разных племён, но светлые боги над вами — одни, и одна для всех людей Огненная Правда. Огонь её един — и в солнце, и в этом очаге, и в этом золоте. Живите же мирно и честно, как она велит, и да не придётся никому из ваших детей и внуков воевать со своими родичами!

Потом Славята благословил молодых караваем:

   — Идите, дети, почивать и будьте честными, как этот хлеб честный.

«Огонь очага, чаша, хлеб — самые простые вещи учат этих скифов тому, чему нас не могут научить философы, рассуждающие о Боге как высшей добродетели и высшем благе... и тут же грызущиеся из-за курицы за столом у распутного богача!» — подумал Хилиарх.

Священная чаша обошла вкруговую всех гостей, и жених с невестой отправились в камору, где на необмолоченных пшеничных снопах уже была постелена постель. Теперь гости должны были петь песни о любви. И тут чистым, высоким голосом запела Добряна. Песня была о девушке, что не знает, где теперь в раздольной степи её милый и что делает: пасёт ли стадо бесчисленное, лежит ли врагами посеченный, тешится ли в белом шатре с другой. Даст Лада, вернётся милый осенью, а его уже сын ждать будет. Молодёжь, особенно девушки, охотно подпевала. Но как только пение стихло, одна из баб негромко, но так, чтобы все слышали, произнесла:

   — Срамница! Это же девки поют, что с сарматами путаются и сколотных от них приживают.

Будто кто ком грязи бросил на чистую скатерть... Неждан Сарматич в упор взглянул на языкастую бабу:

   — А по мне, песня хорошая. Я, может, сам вот так и появился на свет. Я, Неждан, сын Сагсара, царский дружинник и русалец, что бился с упырями, лешими и нурскими ведьмаками! А кто назовёт меня сколотным или ублюдком, будет биться со мной по-сарматски! Мечом да акинаком владеть труднее, чем языком паскудным...

Гордо вскинув голову, он упёрся одной рукой в лавку, а другую положил на увенчанную кольцом рукоять акинака. Ардагаст спокойно произнёс:

   — У моих родителей тоже свадьбы не было. Только сарматка у меня была мать, а отец венед. Он в кургане под Экзампеем лежит, а где она — одни боги ведают. Не дали им счастья злые люди — вместо свадьбы войну затеяли. Ту самую, что вас в эти леса загнала.

   — А кто царя посмеет назвать сколотным... — зловеще начал Неждан.

   — Тому я, лесной хозяин, горшок на голову надену, головой о дверь трахну, а ежели после того поднимется — гнать буду до самого леса! — закончил Шишок, воинственно смахнув крошки с бороды.

Все засмеялись. Славята примирительно сказал:

   — Сколотами когда-то звали только степных скифов. А тех, кто у наших праматерей от них рождался — сколотными. Славные то были храбры — ни в лесу, ни в степи никто их одолеть не мог. Эх, измельчали люди, коли таким именем лаяться стали... Вы, молодые, и не видели, какие города великие строили сколоты, под какими могилами их хоронили — повыше иной здешней горы. Всё на юге осталось...

Тем временем из каморы вышли весёлые, довольные молодые. Всё вышло хорошо: и жених оказался не слаб, и невеста честная. Любиться до свадьбы ведь не грех только на игрищах: на Купалу да на Ярилу. И что там случилось, того перед свадьбой не скрывают. В другие же дни такое — перед Даждьбогом грех, а перед людьми стыд. Любознательный Хилиарх далеко не сразу разобрался в этих венедских обычаях и из-за этого пару раз едва не был побит.

На ссору уже никого не тянуло, и Славята предложил:

   — Ты, Неждан, чем по-сарматски драться, лучше сплясал бы по-сарматски.

   — Идёт! — загорелся Сарматич. — А ну, у кого есть акинаки или хоть ножи охотничьи, готовьте их: будете мне по двое бросать. Вышата, сделай милость, сыграй сарматскую плясовую! Вот и бубен.

Волхву передали бубен, и музыка зазвучала, нарастая, будто лавина. Неждан обнажил меч и акинак и пошёл на носках, скрещивая на ходу клинки. Он двигался сначала плавно, потом всё быстрее, неистовее, выкрикивая боевой клич «Уас тох!» — «Святой бой!». Клинки в его руках мелькали как молнии, звенели, будто в ожесточённом бою. Вдруг он сунул и меч, и акинак за ворот кафтана и призывно протянул руки. Сарматич на лету поймал два акинака, пронёсся по кругу, звеня сталью и высекая искры, потом взял оба клинка в зубы и снова протянул руки. Новую пару акинаков он поставил на предыдущую остриями вниз, сверху надел на рукояти свой бышлык и продолжал плясать, скрещивая два охотничьих ножа. Ритм музыки стал замедляться, слабеть, и Сарматич принялся всаживать ловкими бросками в земляной пол одну пару клинков за другой, продолжая при этом плясать между ними. Наконец в руках дружинника осталось лишь его собственное оружие, и он остановился, воздев его к небу, и выкрикнул в последний раз: «Уас тох! Уасса!»

Парни азартно хлопали в ладоши в такт пляске. Девушки с замирающими сердцами следили за мельканием клинков. Мужики и бабы только качали головами. Словно стальной вихрь, готовый искромсать любого, носился по мазанке перед их глазами, и проделывал всё это не какой-нибудь степной находник, а обычный венедский парень в вышитой матерью сорочке, выглядывавшей из выреза кафтана. Ардагаст удивлялся: когда Сарматич успел так выучиться? Похоже, только в походе.

С видом победителя Неждан уселся на место. Ясень смело взглянул в лицо Зореславичу:

   — Хорошо росский дружинник пляшет. А сам царь? Говорят, сарматы умеют по накрытому столу проплясать и ничего не перевернуть. Сможешь ли так, царь росов?