— Только пошли сначала гонца в мой стан. А то как бы не заждались и не пришли мстить за меня, волколаками порубленного.

Волх махнул рукой одному из воинов. Тот перекувыркнулся, оборотился волком и побежал к лесу.

   — И ещё: скажите Дубовику, чтобы собрал и похоронил кости своей дочери Милуши. Они на краю кладбища лежат, и сжигать не надо. Чиста она теперь перед богами и людьми. Да к её душе никакая упырья грязь и не липла.

В жарко натопленной баньке было тепло и уютно. Хозяин с гостем уже вымылись, попарились с квасом и теперь потягивали из глиняных кружек боспорское вино, закусывая пирогами с требухой. Раны Ардагаста были тщательно промыты, смазаны и перевязаны. Из-под полока выглядывал банник — маленький, голый, с огромными глазищами и волосами до полу — и только качал головой, слушая рассказ гостя. Никогда бы не подумал, что может человек такую трёпку задать всей лесной нечисти, да ещё в святую волчью ночь! Нет, с таким лучше не шутить — кипятком не шпарить, одежду не прятать — хоть бы и глухой ночью париться вздумал...

   — Да, если бы не эта девчонка, я бы ещё подумал, можно ли тебе служить, — говорил Волх. — Если уж ты не побоялся нашу упырицу на себе нести — значит, мы для тебя люди, а не зверье хищное, как вы, поляне, про нас думаете. Мы-то в лесу не самые страшные. Даже когда волками оборачиваемся, человечины не едим... Как, по-твоему, намного я старше тебя? — неожиданно резко спросил он.

Ардагаст окинул взглядом поджарое, сильное тело князя, литые мышцы, потом худощавое, усталое лицо, которое ещё больше старили седые волосы — именно седые, а не мертвенно-белые от рождения, как у Злого царя.

   — Если по телу смотреть, то лет на десять... ну, на двадцать. А если по лицу, то и больше.

   — А если по душе, то лучше и вовсе не заглядывать... Мне и тридцати нет. Я моложе тебя был, когда напала на село голядь. Отца увели, мать, сестру, жену с сыном маленьким. Мы, воины, погнались следом. Не спешили, думали — ради выкупа людей угнали голядины. И вдруг нашли в лесу капище Поклуса-Чернобога... — Он закрыл лицо руками, застонал-завыл раненым волком, залпом выпил кружку вина, потом ещё. — Съели они всех. Не с голоду. Обычай у них такой.

   — Хилиарх, грек мой, всё рассказывает о каком-то племени андрофагов-людоедов. Вроде живут они не то к северу от скифов-пахарей, не то на северном краю света, за пустыней.

   — Зачем так далеко искать? На полночь от нас голядь живёт, в верховьях Славутича и Двины.

   — Они что, всё людей едят?

   — Да нет, только дружинники и волхвы, и то тайком. Верят, что от того сильны, и храбры, и красивы станут, как те, кого съели... Собрал я тогда дружину и мстил — люто, страшно. Не жалели ни старого, ни малого. Голядки детей пугали Седым Волком — мною. Но человечины мы не ели, хоть и подбивали иные наставники премудрые. Вдруг явился мне воин — молодой, безбородый, волосы золотые, как у тебя, — и говорит: «Остановись, Волх Велеславич, не то в пекле будешь». — «Я, — говорю, — мщу по правде». — «По какой правде — преисподней? Ты давно уже не мстишь, а Чернобогу жертву приносишь». — «Откуда знаешь — сам разве в преисподней был?» — «Я там каждую ночь на золотой ладье проплываю. А ты умён и смел, не только мстить сможешь — всем племенем править». И пропал, только свет вспыхнул — я чуть не ослеп. Тогда я и задумал всех нуров сплотить, такую рать собрать, чтобы все боялись к нам с разбоем приходить. Тогда мстить незачем будет. Избрали меня за храбрость великим воеводой, потом князем — тут уж я сам настоял. У нас ведь царя лет триста не было.

   — И как, удаётся тебе, что задумал?

   — Когда как, — вздохнул князь. — Раньше в лесу редко воевали, реже, чем у вас в степи. А последние двадцать лет — словно Чернобог все племена в котле мешает. В устье Вислы объявились готы из-за моря, бьют пруссов, те — литву, литва и голядь — нас, будинов, северян. А с юга — орды сарматские.

   — И все-то вас, нуров, обижают, — прищурился Зореславич. — Да ведь и вы волки, не овцы. Ваши молодые воины на всех соседей нападают — и на полян тоже.

   — И у вас, сарматов, молодых хлебом не корми, вином не пои, дай только в набег пойти, — не смутился Волх. — Такие удальцы племени не спрашивают, и племя за них не в ответе.

   — Так вот, теперь не будут твои переярки удальство выказывать на венедах — ни на полянах, ни на дреговичах, ни на северянах. Без них врагов хватит.

—Это кто ещё смеет волку в лесу указывать, на кого ему нападать? — хрипло проговорил князь.

Он, казалось, и впрямь забыл обо всех клятвах. Серые глаза зажглись звериным огнём, крепкие зубы оскалились, мышцы напряглись — вот-вот бросится. Но спокойным оставался взгляд голубых глаз Ардагаста.

   — Кто смеет? Царь. Мне и волк служит. Настоящий. И леший, хозяин его. Этот, если встанет в полный рост, весь твой стольный град по брёвнышку раскидает.

   — Откуда у тебя власть такая, что все пред тобой склоняются? Ни у кого в лесу такой нет. — Голос князя дрогнул.

   — Власть моя — от Солнца. И пока я верен Огненной Правде, не покинет меня огненный фарн — слава царская.

   — Завидую я тебе, Солнце-Царь, — вздохнул Волх. — Мне вот на всех приходится оглядываться — на вече, на старейших. Хуже всего — на колдунов. Нашепчет кобник плюгавый, и не помогут ни меч, ни кольчуга. Потому я и выучился на волхва. Через какие обряды прошёл, кого видел, как тебя сейчас — лучше не говорить, да и нельзя. Одно открою: мог бы иметь власть над лесом больше твоей, если бы продал душу тому, кого добрые люди не поминают. Да ведь я оборотень, а не бес, и бесом становиться не хочу. Эх, разогнать бы всех чёртовых слуг, как вы в Дрегве разогнали!

   — Разгоню, если ты со мной заодно будешь, и не тайком, а так, чтобы все знали: есть у них не только князь, но и царь.

   — Непросто будет уговорить нуров сарматам покориться.

   — Сам видишь: мир такой стал, что не отсидишься даже в волчьем лесу. И ведь не сарматы вас победят, если вздумается воевать, а греческие купцы, что ждут не дождутся вас в Пантикапее на невольничьем базаре.

   — Век бы их, гречинов, не видеть, с товарами ихними да с обманами, — проворчал Волх. — Да любят девки стеклянные бусы, а я вот вино...

   — С греками торговать можно, лишь бы себя не продавать и племя своё. И не воевать ни с кем в угоду грекам.

   — Дивлюсь я: ты такой славный храбр, а воевать, похоже, не любишь. И другим не велишь. Не заскучали бы с тобой мои волки... Да и твои степняки.

   — Ну, за войнами у меня дело не станет, — улыбнулся Ардагаст. — Солнце велит сражаться только за Правду. А у неё столько врагов — зачем ещё воевать ради Кривды, продавать друг друга за серебро? Людоеды сунутся — их проучим. А осенью задумали мы с Собеславом и Всеславом идти на Цернорига бастарнского и его чёрных друидов.

   — Этих в одиночку никто не одолеет. А пять племён вместе... Эх и натворим мы с тобой дел, Солнце-Царь! — повеселел Волх.

Снаружи раздался шум, прогремел голос Сигвульфа:

   — Говорите, где царь?

   — А если что с ним сделали, так лучше в лес не суйтесь. Это я вам говорю, лесной хозяин! — шумел на весь город Шишок.

   — Не съели мы вашего царя, — ответил какой-то нур. — Здесь он, с князем в бане парится.

   — Раз не съели, значит, он теперь и ваш царь, — раздался категоричный голос Ларишки. — А я — царица. Кто не согласен — пусть выходит со мной биться, хоть на четырёх ногах, хоть на двух.

Ардагаст натянул чистую сорочку и штаны, приоткрыл дверь.

   — Ларишка! Не изводи зря лучших воинов леса!

Тохарка спрыгнула с коня, подбежала к мужу, крепко обняла его. Заиндевевшая кольчуга холодила тело через рубашку.

   — Зря ты кольчугу надела. Этим волкам верить можно.

   — Видно, такие волки водятся только в венедских лесах, — покачал головой Сигвульф.

Войско росов вместе с дружиной Волха шло от городка к городку, собирая дань. И первой в ворота входила царская русальная дружина. Обходили дворы, славили богов и хозяев, заклинали обилие и благополучие, на весь год. Нуры принимали русальцев сначала настороженно, потом с охотой. Издавна ведь чужого волхва считали сильнее своего.