— Ну-у… регистрироваться-то мы не пойдем, — твердо отвечал Вася. — Если только силой нас поведут…

В комнату часто заглядывала мать Васи, скорбно вздыхала и уходила, чтобы не мешать ребятам, которые, как она слышала, все собирались каждое утро куда-то уходить. Порой они вспоминали и про Егорку Астахова. Но сразу же умолкали, словно затронув больное место.

Еще более томился дома Егор Астахов, когда узнал о предательстве отца. В первую минуту он не поверил матери, думал, она шутит. Но когда отец с белой повязкой на рукаве вечером вернулся домой, Егору стало все ясно. Встретившись на другой день с ребятами на улице в условленном месте, Егор понял, что он потерял не только отца, но и своих школьных друзей. Его товарищи больше не доверяли ему.

Обычно болтливый, жизнерадостный, Гвоздев прошел мимо, словно не заметив его. Малышев остановился, сухо, сквозь зубы поговорил немного и, ничего не спросив, не прощаясь, ушел.

Егор молча посмотрел ему вслед, вздохнул и, тяжело передвигая ногами в разбитых ботинках, поплелся домой. Дома он заперся. Впервые за свои семнадцать лет Егор почувствовал, как тяжело на душе, когда нет друзей.

Как и Вася и Володя, он тоже чувствовал себя дома, как в клетке.

«Только не жить здесь… — думал он. — Но куда уходить, особенно теперь?»

Мысль о том, чтобы уйти из дому и самостоятельно зарабатывать на, жизнь, мелькала у него уже давно. В последнее время отец все чаще попрекал его, говорил, что он дармоед, потому что не хочет помогать ему торговать в ларьке. И только любовь к матери, тихой, преждевременно постаревшей женщине, удерживала его в опостылевшем доме.

— Ты что насупился, как сыч? — спрашивал иногда отец, вернувшись домой навеселе и видя мрачное лицо сына.

Переход от веселого настроения к озлобленному, так же как и от слов к кулачной расправе, мог произойти у отца почти мгновенно. И Егор знал это, стараясь в таких случаях помалкивать и не попадаться на глаза отцу.

Мать убеждала Егора, что отец по-своему любит его, а если и бьет, то это от характера.

А Егор все больше убеждался в том, что отец чужой для него человек. Особенно он почувствовал это, когда началась война и отец стал злорадствовать по поводу временных неудач Красной Армии. Егор горячился, доказывая, что фашисты напали на Советский Союз врасплох и что им все равно не победить — победа будет за Советским Союзом.

— Врасплох, врасплох… — бурчал отец. — А укрепления где? Что ж укрепления-то не удерживают?

Встречаясь раньше с ребятами, Егор не любил рассказывать о своих домашних делах. Только Шурка Чекалин да отчасти Наташа Ковалева знали о том, как тяжело приходится Егору дома и как одинок он в своей семье.

Когда Егор вернулся с оборонных работ, отец встретил сына очень радушно, сам заговорил с ним, наобещал всяких благ. Но понял, что сын озлоблен.

Все же он предупредил Егора:

— Смотри… Ни слова, что ты был комсомольцем. Слышишь?.. Если будут в комендатуре спрашивать, отрекись, сразу же отрекись. Скажи, что по глупости записался… Из-за тебя и я могу пострадать.

Егор поднял голову, взглянул на отца чужими, словно невидящими глазами, и не сдержался:

— Я и теперь комсомолец…

Отец задохнулся от ярости, но промолчал, боясь привлечь внимание соседей. Больше разговаривать отцу с сыном было не о чем.

«Ничего, сломлю… — самоуверенно думал Чугрей. — Не лаской, так таской…»

На время Чугрей оставил сына в покое. Все, кто встречался с Егором, удивлялись, как он изменился, похудел. Причиной было то, что куда бы теперь Егор ни пошел, он чувствовал на себе отчужденные взгляды, повсюду встречал неприязненное молчание.

Такое же подавленное настроение, если не хуже, было и у Наташи Ковалевой. В Лихвине она появилась совершенно неожиданно и для себя и для людей. Дома ее тоже не ждали. В городе знали, что уехала она с детдомом в глубокий тыл. Мать и телеграмму от нее получила: «Доехали благополучно..» Детдом остановился в Саратовской области, а Наташу определили на постоянную работу воспитательницей. И тут она проявила срой характер — отказалась.

В Саратове Наташу не приняли на курсы медсестер. Санитаркой на фронт тоже отказались отправить. Тогда Наташа, недолго думая, без билета — билет давали только по брони — села на попутный поезд и отправилась в… Москву, думая там скорее достичь своей цели. Но до Москвы она не доехала, ссадили по дороге. Решила пробиваться к Туле, а оттуда в крайнем случае к себе в Лихвин. Впервые в жизни она одна, самостоятельно совершала такой длинный путь. Трудно было ехать на запад. Навстречу многоводной бурной рекой лился поток людей, уходивших от надвигающегося фронта. Но Наташа упорно пробиралась к себе.

Чего только не пришлось перевидать по дороге! Разбитые, покореженные составы, изрешеченные теплушки, непохороненные трупы на обочинах дорог, санитарные поезда, битком набитые ранеными, нескончаемо длинные составы с платформами, нагруженными разными машинами, заводским оборудованием. Потом Наташа удивлялась, как она, шестнадцатилетняя девчонка, сумела уцелеть в этом хаосе. В Тулу она тоже не попала, оказалась южнее. Было это в октябре, когда враг особенно усиленно бомбил железнодорожные магистрали. На небольшой железнодорожной станции, в глухой безлесной местности Наташе встретился застрявший эшелон с беженцами. Накануне он попал под бомбежку, Покореженный паровоз вздыбился под откосом в груде щепы и железного лома. Возле немногих уцелевших теплушек собрались старики, женщины с детьми. Кто был помоложе, хоронил убитых. Слышались плач, вой.

И тут Наташе попались свои, лихвинские, и среди них жена и мать Тимофеева. Все они теперь находились на оккупированной территории. Немецкие танки перерезали железную дорогу. К себе в Лихвин Наташа уже пробиралась с земляками.

Пришли они в Лихвин перед вечером. Своих попутчиц Наташа провела к себе, совсем не ожидая, что ведет их на верную гибель, прямо в руки к врагу.

То, что она узнала дома, сразу ошеломило.

— Полицай… — плакала мать, говоря о дяде Наташи. — Стыдно людям на глаза показаться.

Узнала Наташа, как дядя ходил в комендатуру, как кричал там «Хайль Гитлер!» и как за это его сразу назначили старшим полицаем.

— В почете он теперь у немцев, — говорила Дарья Сидоровна, — выслуживается…

На счастье, дяди дома не было. Своих спутниц Наташа устроила на ночь в старом амбаре, где хранился разный хлам. Нужно было что-то делать и как можно быстрее перевести семью Тимофеева в безопасное место. Но, измученная дорогой, Наташа еле держалась на ногах. А тут снова слегла Елизавета Дмитриевна…

Первая же встреча с предателем дядей в тот же день вечером убедила Наташу, что ничего хорошего ждать нельзя.

Дядя, увидев ее, рассердился:

— Теперь я начальство в городе. Ты ни гугу, что комсомолка… Тоже вернулась, прилетела… Карьере моей урон нанести можешь…

Прохор Сидорович был похож на пьяного, хотя глаза смотрели трезво и вином от него не пахло. Очевидно, он не знал, как вести себя с племянницей. Под конец разговора он все же предупредил:

— Лучше бы ты, Наташка, ушла от греха подальше. Тут тебя все знают. Жила бы спокойно в чужом месте.

Дарья Сидоровна снова заплакала, а дядя, махнув рукой, ушел из дому. Таким взволнованным, напуганным Наташа не видела его раньше.

Ночевать он не пришел.

Наступили тревожные, страшные для Наташи с матерью и для семьи Тимофеева дни. Ложилась спать и вставала Наташа с одной мыслью: живы ли ее подопечные и как они проведут наступающий день, может быть, последний на свободе. За себя Наташа не боялась. Напало какое-то равнодушие. Но то, что она сама уговорила и привела к себе доверившихся ей женщин, угнетало более всего.

— Надо разыскать Дмитрия… — просила ее жена Тимофеева, — он где-то здесь, в лесу с партизанами…

Но где?.. В семье Тимофеева не знали. Кто-то должен был знать в городе? Но кто?..

Про партизан говорили ей и мать и дядя, избегавший встречаться с племянницей, очевидно не догадываясь, что сквозь тонкую дощатую перегородку Наташе все слышно. Так она узнала, что почти каждый день на шоссе, на проселочных дорогах взрывались вражеские автомашины, из-за кустов стреляли в немецких солдат, что неспокойно чувствовали себя оккупанты и в городе. По ночам рвалась вражеская связь, оказывались порезанными шины у автомашин, плакаты и объявления на стенах домов срывались, замазывались.