Когда часом позже дверь вновь отворилась, я даже не открыла глаза.

– Скажи это Тане, – процедила я. – Потому что я слушать этого не хочу.

– Хорошо, скажу, – произнес знакомый бас. – Но не думаю, что ее интересуют такие, как я. И потом, мы практически не знакомы.

Я открыла глаза. У двери стоял доктор К. с большой коробкой из кондитерской в одной руке и дорожной сумкой, в которой вроде бы что-то шевелилось, в другой.

– Я приехал, как только услышал. – Он уселся на стул, который ранее занимала моя мать, поставил коробку на столик у кровати, а сумку – на колени. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. – Он пристально смотрел на меня. – Ну, на самом деле ужасно.

– Могу в это поверить, учитывая, что тебе пришлось пережить. А как...

– Джой. – Ее имя еще звучало для меня странно, я словно пробовала его на вкус. – Она маленькая, легкие у нее недоразвитые, дышит она с помощью вентилирования... – Я замолчала, прикрыла рукой глаза. – Мне сделали гистеротомию, и я, похоже, все время плачу.

Доктор К. откашлялся.

– Слишком много информации? – спросила я сквозь слезы.

Он покачал головой:

– Отнюдь. Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Черная дорожная сумка чуть не спрыгнула с его колен.

Выглядело это так смешно, что я едва не улыбнулась, да только мышцы лица забыли, как это делается.

– У тебя в сумке вечный двигатель или ты так рад, что увидел меня?

Доктор К. оглянулся на закрытую дверь. Потом наклонился ко мне.

– Это, конечно, риск, – прошептал он, – но я подумал... Он поставил сумку на кровать, потянул за молнию. Из сумки высунулся нос Нифкина, потом кончики его больших ушей и, наконец, все тело.

– Нифкин! – воскликнула я, когда песик выпрыгнул мне на грудь и начал вылизывать лицо. Доктор К. держал его, чтобы он не задел многочисленные трубки, тянущиеся к моему телу. – Как ты... где он был?

– У твоей подруги Саманты. Она ждет в коридоре.

– Спасибо тебе. – Я понимала, что никакими словами не выразить радость, которую я испытала. – Большое тебе спасибо.

– Пустяки. А теперь... посмотри. Мы репетировали. – Он перенес Нифкина на пол. – Тебе видно?

Я приподнялась на локтях и кивнула.

– Нифкин... СИДЕТЬ! – пробасил доктор К. командным голосом, совсем как Джеймс Эрл Джонс, возвещающий миру, что это Си-эн-эн. Зад Нифкина со скоростью света вошел в контакт с линолеумом. – Нифкин... ЛОЖИСЬ! – Нифкин лег на живот, глядя на доктора К. блестящими глазками, виляя хвостом, от напряжения вывалив розовый язычок. – А теперь наш последний номер... ПРИТВОРИСЬ МЕРТВЫМ! – И Нифкин повалился на бок и застыл, словно его пристрелили.

– Невероятно! – вырвалось у меня. Я действительно не могла поверить своим глазам.

– Он так быстро всему учится. – Доктор К. уже загружал возмущающегося терьера в дорожную сумку. Наклонился ко мне. – Скорее поправляйся, Кэнни. – И вышел, предварительно накрыв своей рукой мою руку.

Тут же в палату влетела Саманта в парадном адвокатском наряде: черный деловой костюм, сапоги на высоких каблуках, кожаный кейс в одной руке, солнцезащитные очки и ключи от автомобиля в другой.

– Кэнни, я пришла...

– ...как только услышала, – закончила я фразу.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Саманта. – Как ребенок?

– Я чувствую себя нормально, а ребенок... она в палате интенсивной терапии для недоношенных. Время покажет.

Саманта вздохнула. Я закрыла глаза. Почувствовала, что вымоталась донельзя. И ужасно захотелось есть. Я села, подложив под спину еще одну подушку.

– Слушай, а который час? Когда обед? Нет у тебя в сумочке банана или чего-то еще?

Саманта вскочила, обрадованная, как мне показалось, тем, что может что-то для меня сделать.

– Я узнаю... слушай, а это что?

Она указала на коробку, оставленную доктором К.

– Не знаю, – ответила я. – Ее принес доктор К. Посмотри.

Саманта развязала бечевку и открыла коробку. Внутри лежал эклер из кондитерской «Алая роза», шоколадный пудинг из «Силк-Сити дайнер», шоколадный кекс из «Ле Баса» и пинта свежей малины.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Да уж! – воскликнула Саманта. – Как он узнал, что ты любишь?

– Я сама ему сказала. – Меня тронуло, что доктор К. все запомнил. – Проходя отбор в Класс толстых, мы все написали, какие у нас любимые блюда.

Сэм отрезала мне кусочек эклера, но по вкусу он напоминал пыль и камни. Из вежливости я его проглотила, выпила воды и заявила, что устала и хочу спать.

Я провела в больнице неделю, поправляясь, а Джой росла и здоровела.

Всю неделю Макси приходила каждое утро, сидела у моей кровати, читала статьи из «Пипл», «Ин стайл», «Энтертейнмент уикли», оживляя каждую историю собственными впечатлениями о людях, которые в ней упоминались. Мать и сестра проводили со мной день, занимали разговорами, стараясь не замечать пауз, которые возникали, когда я молчала, вместо того чтобы сказать что-то резкое. Саманта появлялась каждый вечер после работы, делилась последними филадельфийскими сплетнями, рассказывала о звездах древности, у которых Габби брала интервью, о Нифкине, у которого вошло в привычку на прогулке останавливаться перед моим домом и ложиться на землю, отказываясь идти дальше. Энди пришел с женой и принес коробку шоколадных пирожных из знаменитой кондитерской на Четвертой улице и открытку, которую подписали все сотрудники редакции. «Скорее поправляйся», – прочитала я на открытке. Я сомневалась, что такое случится, но ничего ему об этом не сказала.

– Они все тревожатся из-за тебя, – шепнула мне Люси, когда мать вышла в коридор и о чем-то заговорила с одной из медсестер.

Я посмотрела на нее и пожала плечами.

– Они хотят, чтобы ты поговорила с психотерапевтом. Я молчала. Лицо Люси стало очень серьезным.

– Это доктор Мелбурн. Я имела с ней дело. Она ужасная. Ты лучше взбодрись и начни побольше говорить, а не то она будет спрашивать тебя о твоем детстве.

– Кэнни может не говорить, если не хочет. – Моя мать налила в чашку имбирный эль, который никто не собирался пить. Поправила цветы, в четырнадцатый раз взбила подушки, села, опять встала в поисках какого-нибудь дела. – Кэнни может просто отдыхать.

Тремя днями позже Джой начала дышать сама, без принудительной вентиляции легких.

Опасность еще не миновала, предупредили меня врачи. Надо ждать. Она могла развиваться нормально, но жизнь ее все еще висела на волоске. Хотя и наблюдалась положительная динамика.

И наконец мне позволили подержать на руках мою крошку весом в четыре фунта и шесть унций, пробежаться подушечками пальцев по ее ручкам, с такими невероятно маленькими, но идеальной формы ногтями. Она с силой зажала мой палец в своих ручонках. Я почувствовала ее косточки, пульсирующее движение крови под тонюсенькой кожей. «Держись, – мысленно сказала я ей. – Держись, маленькая. Жизнь в этом мире в основном трудна, но выпадают и хорошие минуты. И я тебя люблю. Твоя мать любит тебя, беби Джой».

Я просидела с ней не один час, прежде чем меня отправили в кровать, но сначала я заполнила ее свидетельство о рождении, и рука моя совершенно не дрожала. Я четко выводила букву за буквой. Джой Лия Шапиро. Лия – от Леонарда, среднего имени отца Брюса. Лия, вторая сестра[74]

, на которой не хотел жениться Иаков. Лия, подставная невеста, которую отец послал к алтарю с закрытым лицом.

«Готова спорить, у Лии была интересная жизнь, – шептала я своей дочери, держа ее за ручку, я – в кресле-каталке, она – в стеклянном ящике, который я заставляла себя не воспринимать как гроб. – Готова спорить, Лия ездила на попутках со своими подругами, ела поп-корн и могла выпить за обедом «Маргариту», если того хотела. Готова спорить, она плавала голой и спала под звездами. Рахиль, возможно, покупала компакт-диски Селин Дион и коллекционные тарелки Франклина Минта. Но была занудой. Не пускалась ни в какие авантюры, никогда не рисковала. Но мы с тобой, беби, будем много ездить. Я научу тебя плавать, ходить под парусом, разжигать костер... научу всему, что узнала от своей матери и чему научилась сама. Только постарайся выбраться отсюда, как старалась я. Приходи домой, Джой, и все у нас будет хорошо».