Я моргнула, уставилась на него.
– Могу я что-нибудь сделать? – спросил он. Я смотрела на него и молчала. – Кэнни?
– Подойди ближе, – предложила я. – Я не кусаюсь. И не толкаюсь, – не смогла я не добавить.
Брюс подошел к кровати, бледный, нервный, а может, и несчастный, главным образом потому, что приходилось вновь накоротке общаться со мной. Я видела на его носу россыпь черных головок угрей, а по позе, по рукам, которые он не вынимал из карманов, по глазам, не покидавшим линолеум, понимала, что ему сейчас очень плохо, что он готов быть где угодно, но только не здесь. «Хорошо, – подумала я, чувствуя, как в груди закипает ярость. – Хорошо. Пусть помучается».
Брюс уселся на стул рядом с кроватью, бросая короткие взгляды на меня, на многочисленные трубки, на пикающие и гудящие приборы. Я надеялась, что его тошнит от одного их вида. Я надеялась, что их вид сильно его напугал.
– Я могу сказать тебе, сколько дней мы не разговаривали.
Брюс закрыл глаза.
– Я могу сказать тебе, как выглядит твоя спальня, какой она была, когда мы в последний раз были вместе.
Он попытался взять меня за руку.
– Кэнни, пожалуйста. Пожалуйста. Мне так жаль. – Когда-то я думала, что за эти слова готова отдать все. Он заплакал. – Я никогда не хотел... Я не хотел, чтобы все так вышло...
Я смотрела на него. Не чувствовала ни любви, ни ненависти. Не чувствовала ничего. Кроме жуткой слабости. Словно превратилась в столетнюю старуху. И в тот самый момент я поняла: сколько бы мне ни пришлось прожить, все эти годы я буду нести на себе это горе, как рюкзак с камнями.
Я закрыла глаза, зная, что между нами все кончено. Слишком много произошло всякого и разного, но исключительно плохого. Возможно, все начала я, сказав Брюсу, что нам какое-то время надо пожить врозь. А может, начал он, пойдя следом за мной с вечеринки. Но теперь все это уже не имело никакого значения.
Я отвернулась лицом к стене. Какое-то время спустя Брюс перестал плакать. А потом я услышала, как он уходит.
Наутро я проснулась от солнечного света, бьющего мне в лицо. Тут же моя мать влетела в дверь и пододвинула стул к кровати. Выглядела она не очень. Умела шутить, умела развеять ложные опасения, умела даже отчитать, но вот плакать точно не умела.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Отвратительно! – взвизгнула я, и мать аж отпрянула, стул на колесиках, на котором она сидела, откатился на середину палаты. Я продолжила тираду, не дожидаясь, пока она вернется на прежнее место. – Как, по-твоему, я себя чувствую? Я родила что-то непонятное, похожее на результат неудачного научного эксперимента, меня всю разрезали, мне бо-о-ольно... – Я закрыла лицо руками и плакала не меньше минуты. – Что-то со мной не так. Я дефективная. Лучше бы мне дали умереть...
– О, Кэнни, нельзя так говорить.
– Никто меня не любит, – плакала я. – Отец не любил, Брюс не...
Мать потрепала меня по волосам.
– Нельзя так говорить, – повторила она. – У тебя прекрасный ребенок. – Она откашлялась, встала, зашагала взад-вперед. Такое происходило всегда, когда она собиралась сказать что-то неприятное.
– Сядь, – попросила я ее, и она села, но я видела, что одна нога у нее нервно подрагивает.
– Я поговорила с Брюсом.
Я шумно выдохнула. Не хотела даже слышать его имени. Мать это видела по выражению моего лица, но продолжала говорить:
– С Брюсом и его новой подругой.
– Толкалыцицей? – истерически взвизгнула я. – Ты ее видела?
– Кэнни, она очень огорчена, что все так вышло. Они оба огорчены.
– И правильно, – сердито бросила я. – Брюс мне ни разу не позвонил за все время, пока я была беременна, а потом Толкалыцица сделала свое черное дело...
Мать мой тон просто ошеломил.
– У врачей нет уверенности, что привело к...
– Это не важно, – оборвала ее я. – Я точно знаю, что привело, и, надеюсь, эта тупая сучка тоже знает.
– Кэнни... – Мать, похоже, не верила своим ушам.
– Кэнни что? Ты думаешь, я собираюсь их простить? Я их никогда не прощу. Мой ребенок едва не умер, я едва не умерла, у меня больше не будет других детей, а теперь я должна обо всем забыть, потому что они очень огорчены? Я их никогда не прощу. Никогда.
Моя мать вздохнула.
– Кэнни, – мягко сказала она.
– Я не могу поверить, что ты на их стороне! – выкрикнула я.
– Я не на их стороне, разумеется, нет, – ответила она. – Я на твоей стороне. Но я не уверена, что такая злость пойдет тебе на пользу.
– Джой чуть не умерла.
– Но она не умерла, – напомнила моя мать. – Не умерла. И теперь все у нее будет хорошо...
– Ты этого не знаешь, – фыркнула я.
– Кэнни, она, конечно, недоношенная, и легкие у нее чуть недоразвитые...
– Она не получала кислорода! Или ты не слышала? Не получала кислорода! Одному Богу известно, к чему это может привести!
– Она выглядит совсем как ты, – нетерпеливо бросила моя мать. – И все у нее будет отлично. Я это знаю.
– До пятидесяти шести лет ты даже не знала, что ты лесбиянка! – выкрикнула я. – Как я могу тебе в чем-то верить? – Я указала на дверь: – Уходи! – И заплакала.
Мать покачала головой:
– Я не уйду. Поговори со мной.
– Что ты хочешь от меня услышать? – Я попыталась вытереть слезы, вернуть себе нормальный голос. – Я могу рассказать о том, как эта идиотка, новая подруга моего бывшего говнюка-бойфренда, толкнула меня и мой ребенок чуть не умер...
Но самое худшее (и не думаю, что я смогла бы об этом сказать) состояло в том, что я подвела Джой. Подвела тем, что не смогла уберечь ее от беды, доносить положенный срок.
Мать наклонилась, обняла меня.
– Я ее не заслужила, – плакала я. – Не уберегла ее, не смогла...
– С чего ты это взяла? – прошептала она моим волосам. – Кэнни, это был несчастный случай. Твоей вины тут нет. Ты будешь прекрасной матерью.
– Если я такая распрекрасная, почему он меня не любил? – Я плакала и не знала, о ком говорю. Об отце? О Брюсе? – Что со мной не так?
Моя мать встала. Я проследила ее взгляд, брошенный на настенные часы. Она это заметила и прикусила губу.
– Извини, но я должна отойти на несколько минут.
Я вытерла глаза, выигрывая время, стараясь осознать, что она мне говорит.
– Я должна забрать Таню с занятий.
– Что, Таня разучилась водить автомобиль?
– Ее машина в ремонте.
– А что она изучает сегодня? Что ее нынче интересует? Психологический профиль внучек бабушек нетрадиционной половой ориентации?
– Прекрати, Кэнни! – рявкнула моя мать, и от неожиданности я даже не подумала о том, что самое время вновь заплакать. – Я знаю, ты ее не любишь, но мне надоело слышать об этом.
– И как вовремя ты решила затронуть эту тему! Даже не смогла подождать, пока твоя внучка покинет палату интенсивной терапии.
Моя мать надула губы.
– Я поговорю с тобой позже. – Она направилась к двери и, взявшись за ручку, обернулась. – Я знаю, ты мне не веришь, но ты придешь в норму. У тебя есть все, что нужно. Ты только должна понять это сердцем.
Я скорчила гримаску. «Понять сердцем». Ох уж этот психотерапевтический бред. Должно быть, она вычитала это заклинание в одной из Таниных книжек. Вроде «Излечи свою боль».
– Конечно, – крикнула я ей вслед, – иди! У меня на роду написано, что меня все бросают. Я к этому привыкла.
Она не обернулась. Я вздохнула, уставившись на одеяло и надеясь, что никто из медсестер не слышал нашего диалога, достойного заурядной «мыльной оперы». Я чувствовала, что выжата как лимон. И внутри не осталось ничего, кроме пустоты, зияющих черных дыр. Разве с такими родителями я сама могла стать достойной матерью?
«У тебя есть все, что нужно», – сказала она мне. Но я не могла понять, о чем она вела речь. Я окидывала взглядом свою жизнь и видела только то, чего мне недоставало: отца, бойфренда, здоровья дочери. «Недоставало всего, что было нужно», – печально подумала я и закрыла глаза в надежде, что вновь увижу во сне мою кровать или воду.
