– Тук-тук! Тук-тук! – послышался громкий стук-стук в евродверь хатки.

Хатка вся сотряслась, так что дедочкины банки упали с подоконника и закатились под стол.

– Ах, всё пропало, Иван! – и дедушка яростно защелкал пальцами, подпрыгнув на табурете, как вша на паштете.

– Что пропало?

– Всё содержимое моих наинадежнейших банок!

– Куда пропало?

– К чертям собачьим! Ах, ёшкин кот! – и дедушка в два раза яростнее защелкал пальцами и аж трожды подпрыгнул на табурете, як трие вши на паштете.

– Не чертыкайся, дедочка, и не собачься, а также и не котячься: Бог накажет!

– Да ведь всё пропало, Иван!

– Ты в энтом уверен, ёшкина кошка?!

– Уверен, ёшкин кот! – и дединька в три раза яростнее защелкал пальцами, многажды подпрыгивая на табурете, как вошкара на ш-ш-ш... пш-ш-ш... паштете. – К чертям собачьим! К чертям собачьим! К чертям собачьим! Ах, щоб им потом лопнуть, всем прочим банкам на свете! Кстати, не кошачься, Иоанн!

– Хорошо, больше не буду! А ты слазь под стол да поищи утерянное-то! – посоветовал дедичке Иванечка.

– Чичас! – и дедочек, чертыкаясь и собачась, в мановение ока соскочил с табурета, як вшиный гончак с паштета, да и полез, понимаешь, под стол на четы́рках*.

– Ну что, ёшкина кошка?!

– Ничего! Я же говорил: всё пропало – к чертям собачьим!

– Дай-ка я сам слажу поищу!

– Слазь!

И Иванечка слез с печи, с девятого кирпичи, и полез на четы́рнях* под стол. И изыскатели повели дальнейшее обсуждение на четвери́нках* под столешницей.

– Ну что, нашел, Ванечка?

– Нет!

– Я же тебе говорил, Иоанн, что всё пропало – к чертям собачьим! Ну, что ты там видишь?

– Ни шиша не вижу!

– Ах, как эвто скверно!

– Нет, диду! Ах, как эвто хорошо!

– Энто еще почему?

– Осколков нигде нет! Стало быть, банки не разбились!

– И что из энтого следует?

– Из энтого следует, что Аремзянский завод выпускает качественные, практически небьющиеся изделия из стекла!

– Ах, как эвто хорошо, Иванушка! – радостно воскликнул дедушка и вскочил, но вельми отмочил: бухнулся головой об столешницу и пал на четырни.

– Ах, как эвто хорошо, дедушка! – радостно воскликнул Иванушка и тожде вельми отмочил: подскочил, но бухнулся башкой об столешницу и пал на четве́рни*.

– Ах, ёшкин кот!

– Ах, ёшкина кошка!

Вельми отмочившие, понимаешь, банкоискатели насупились и вылезли из-под стола. Дед резво бросился на табурет, как маркграф на винегрет, а Иван резво запрыгнул на печину, на девятую кирпичину.

– Уф! – схиза́ли* оба и счастливо рассмеялись.

А в эвто время где-то далеко-далеко, за тридевять земель, черти собачьи, помахивая песьими хвостами и визжа от неописуемой радости, спешно перекладывали изумрудные ядра и золотые скорлупки из аремзянских, понимаешь, посудин в венецианские, воображаешь, банки. Вот черти собачьи, однозначно!

– Стук-стук! Стук-стук! – послышался вдруг настойчивый тук-тук в евродверь хатки.

– Иванюся, вели сей двери́шке отвориться! Однозначно! – заерзал дед на табурете, как маркграф на винегрете.

– Ах, дедуся, сам вели сей дверишке отвориться! Однозначно! – зевнув, простонал Иванюся с печи, с девятого кирпичи.

– Ну уж нет, вели ты, Иоанн!

– Ну уж нет, вели ты, дедуган!

– Ин нет, повели ты! Ты, понимаешь, младой, швыдкий! Она твое повеление непременно исполнит, однозначно!

– Не исполнит, однозначно! Я ведь, дедулишка, волшебного слова не помню, щобы ей повелеть!

– Ф-ф-ф-фу! А кто за тебя помнит, ёшкин кот?! Пушкин?

– Пушкин по-о-омнит, ёшкина кошка! Однозначно!

– А кто еще?

– Ты, дедушка!

– Я помню? – подпрыгнул на табурете дед, как какой-нибудь пушкиновед.

– Ну не Пушкин же!

– Слово?

– Да! Слово!

– Как может Пушкин не помнить слово, если Пушкин – словесник?

– Эвто – волшебное слово! Редкое, но меткое! То ли на ам... То ли на фиг... То ли еще на що-то, фиг его знам! Словом, то самое слово, на которое дверь борзо распахивается! Ну, ты помнишь!

– Я помню, ёшкин кот? – подпрыгнул на табурете дед, как завзятый пушкиновед.

– Да, ёшкина кошка!

– Пущай Пушкин вспомнит, ёшкин кот!

– Пушкин-то вспо-о-омнит, ёшкина кошка! Однозначно!

– А кто же еще вспомнит?

– Ты, дедушка!

– Я вспомню, ёшкин кот? – подпрыгнул на табурете дед, как маститый пушкиновед.

– Да!

– В самом деле?

– Ты що, мне не веришь, ёшкина кошка?

– Верю, верю, Иванушка! Конечно, верю! И конечно, вспомню! Уже вспоминаю, ёшкин кот! О, скольки нам воспоминаний чудных готовит... Чудно готовит... Нам готовит, понимаешь... Давно готовит, однозначно... Ёшкин кот... М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... И никак не приготовит: фиг вам! А-а-а, вспомнил, вспомнил! Ну надо же! Готовит меткое словцо: фиг вам!

– Так продекламируй, дидушка, эвто словцо! – восторженно закричал дурашка с печишки, с девятого кирпичишки.

– Тенчас*!

Дедушка с достоинством поднялся с табурета, как маркграф с винегрета, надменно подтянул пурпурно-малиновые штаны (роскошный дар Цезаря – Юлия, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:

– М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... И-эх, была не была! Фиг вам, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и живо щелкнул ще́птями*.

Ну ващще!

– Фиг вам, ёшкинам кошт! – проскрыпела дверюга и не открылась.

Дед, понимаешь, так и присел на табурет и раскрыл рот, как кашалот. С першей попытки отчего-то ни фига не подфартило, ёшкин кот.

Дед зачесал в затылке, и чесальщику вдруг пришло в голову, что надоть произнести наоборот, однозначно.

Дедушка с вальяжностью поднялся с табурета, где было весьма нагрето, кичливо подтянул пурпурно-малиновые штанцы (личный презент Юлия – Цезаря, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:

– М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... Вах, быть или не быть, вот в чём риторический вопрос! И-эх, была не была! Ну же, вам фиг, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и вяло щелкнул щептями.

– И вам фиг, ёшкинам кошт! – проскрыпела дверюга и не открылась.

Дед, понимаешь, так и опустился на остывший табурет, расщели́в ртищу, чисто кашалотище и даже еще почище. И со вторшей попытки отчего-то ни фига, ну совершенно ни фига не посчастливилось, двождызначно.

Дед зачесал в заты́лице, и чесуну немедля пришло в голову, що надось усилить высказыванье, ёшкин кот.

Дедушка с величавостью поднялся с табурета, где стало чуть-чуть нагрето, чванно подтянул насиженные пурпурно-малиновые штанишки (пожертвованьице Цезаря – цезаря, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и произнес:

– М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... И-эх, будь что будет! Вам фиг, фиг, фиг, фиг, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и изо всех сил щелкнул щептями.

Ну ващще!

– И вам фиг, фиг, фиг, фиг! – проскрыпела дверюга и не открылась.

Дед, понимаешь, так и плюхнулся на охладелый табурет, разинув звериное зевло́*. И с третьшей попытки отчего-то ни фига, ни фига, ни фига, ни фига не повезло.

Дед зачесал в затылочье, и чесателю сразу пришло в голову, що надовно бы расширить обращение.

Дедушка с внушительностью, понимаешь, поднялся с теплешенького табурета, напыщенно подтянул теплотворные пурпурно-малиновые штанишечки (подношеньице просто Юлия Цезаря – не Скалигера, с собственных чресл), подбоченился, прокашлялся и однозначно произнес:

– М-м-мнэ-э-э... М-м-мнэ-э-э... Вах, пропадать или не пропадать, вот шо требуется угадать! И-эх, где наше не пропадало! Фиг вам, вам и вам, откройся! Да поинтенсивнее, поинтенсивнее! – и – ширк-ширк! – оглушительно щелкнул щептями.

– И вам, вам и вам – один фиг! Да и фиг с вам, ёшкинам кошт! – проскрыпела дверюга и не открылась.

Дед, понимаешь, так и шандарахнулся на поостывший табурет, широко-широко разверзнув львиное харло́*. И с четвертшей попытки отчего-то ни фига, ни шиша, ни хрена и ни черта не подвезло.

Дед зачесал в поты́лице*, почесал минуту и две, шепча: «На́доткабы, вах, надоткабы», но почесуну ну ни фига не пришло в голову, ну и ну! «Да и фиг с вам!» – в отчаянии подумал дед и тут же помыслил: «Ага! Вот то, что надоткабы!»