– Его и нет, такого имени. На самом деле оно звучит так, – и Жнец произнёс по-русски: «Надежда».
– Красивое имя. Ты говоришь, «был знаком». Она… жива?
– Не знаю, наверное. С чего бы ей умирать? Давай-ка ещё по одной.
– Давай, – охотно согласился Спиро. Не глядя передал бутылку, после, выждав сколько нужно, протянул руку. Заполучив бренди обратно, сказал:
– А моя умерла. Давно. Её звали Электрой. За надежду – это хороший тост. Хорошая штука – надежда. И «Надиежьда» красивое имя. Ты извини, Боб, думал я про тебя плохо. Наслушался всякой дряни, что про тебя болтали, а теперь вижу – зря. Хороший ты человек, Боб. Я немножко разбираюсь в людях, уж поверь, как-нибудь, а разбираюсь. Сразу вижу, если человек так себе, с гнильцой. Плохой человек никогда не назовёт риф женским именем, если не знает, что с той женщиной стало. Надежда – прекрасная штука, сынок, и тост ты предложил хороший. Нельзя терять надежду. Вот я, например, знаю, что найду сына. Он жив, я знаю, что бы ни врали всякие…
– Давай выпьем за сыновей, – перебил Жнец. Почему-то решил, что старик станет расспрашивать про Счастливчика Боба. Говорить об этом не хотелось. Покойнику с покойником незачем болтать о покойниках. Счастливчик Боб теперь легенда, кто попало так себя называет. Это очень удобно для контрабандистов и браконьеров – когда вдоль побережья шатается три десятка счастливчиков. Поди разбери тогда, кто в чём на самом деле замешан. «Подумать, так я тоже счастливчик, и даже больше прочих, потому что зовут меня Роберт, – подумал Жнец. – Роберт Корк. Роберт, Боб и как-то ещё».
– Давай, – сказал Спиро. – За сыновей.
Голос его заметно дрогнул.
Жнец неторопливо, мелкими глотками выпил. Потянул носом воздух, заметил – жарко. Старик стёкла боковые опускать запретил, сказал – не люблю, когда сквозит в уши. А неплохо было бы. Только не уши, а ветру лицо подставить. Он ладонью провёл по обритому наголо затылку. Колется. Плевать. На всё теперь наплевать, недолго осталось. Три десятка лысых счастливчиков, один к одному. Может, и вправду какой-то блудный паршивец приходится старику сыном.
– …в это не верю, – твердил Спиро, глядя поверх руля, над водной гладью, туда, где сквозь облачную жёлтую плёнку проглядывала тонкая чёрта берега, словно бы над водою парила. – Ираклию всегда везло. Не зря же здесь его назвали Счастливчиком.
– Это точно, – подтвердил Жнец. Ответил так, потому что уж кто-кто, а Ной точно знал, за что того типа прозвали Счастливчиком. Ни до, ни после никому не удавалось увидеть жёлтый гейзер и вернуться. Счастливчик, ничего не скажешь. Видел он на самом деле жёлтый гейзер или нет, Ной знать не мог – парень был без сознания, бредил. Помер через трое суток от лучевой болезни, труп Ной сбросил за борт – подальше, с балластом. Денег от продажи жёлтой пемзы, которой была набита потрёпанная штормом калоша Счастливчика, хватило на то, чтобы начать возню с рифом, но и только, остальное – гешефты Быстрицкого и ещё одного красавца из каторжного начальства. Тот влез в авантюру, желая дорваться до жёлтого гейзера и всерьёз к нему присосаться. Ной не разубеждал. Пусть начальство думает, что жёлтый гейзер существует, под это дело можно потихоньку строить риф. Но теперь-то он точно знал: гейзер – не сказки. Верс арзис, подсказала головоногая память. Проклятое место. Если добраться до него, на всё хватит. Поднять кораллитовый риф. В чаше долины, в обнажившихся донных отложениях насадить сады. Ил плодороден. Там у нас будет пресноводное озеро, а по берегу – рощи.
– Пальмовые рощи, – говорил Жнец, не замечая, что мечтает вслух; личности Ноя дал полную свободу, это было невыразимо приятно. – Ветер их потреплет, конечно, будет гнуть как луки, но в тёмное время или при свете Боза их листья…
– Вот, значит, зачем ты сиднем сидишь на «Ковчеге». – Спиро кивал с пониманием. – Хорошее дело. Только не верится мне, что вертухаи дадут вам свободно распоряжаться. Узнают – сразу наложат лапу.
Не наложат, их территория очерчена чётко, по береговой линии, думал Жнец. Будь «Ковчег» моим, я давно послал бы каторжное начальство куда подальше, но поплавок, к сожалению, их собственность. Такая вот незадача.
Вслух он сказал:
– Не наложат. Вот скажи, Спиро, можешь ли ты послать каторжное начальство в задницу, когда ты здесь, на своей посудине?
Старик отхлебнул из бутылки, рукавом вытёр губы и сказал:
– Мне-то что. Я-то где угодно могу послать их в задницу. Потому этого не делаю никогда, что боюсь за Ираклия. Веришь ли, сынок, так иногда и подмывает послать, но я сдерживаюсь. Потому что ищу сына и найду его, и тогда мне ссора с вертухаями будет ни к чему, могут на Землю не выпустить. И тебе с ними незачем ссориться, они, суки, умные. Если даже я понимаю, как взять тебя за жабры вместе с твоим рифом, они тоже додумаются. И только они додумаются, тут же схватят, уж поверь. Я этих подонков хорошо знаю. Мрази хуже головоногих.
– Ну и как же они меня схватят? – Жнец от болтовни получал истинное удовольствие.
– Без связи с Землёй, без жратвы, без машин, без энергии тебе конец, сынок. Связь у них, транспорт у них, челноки до пересадочной станции у них. Перехватчики тоже. Закон на их стороне, и поэтому я говорю…
Чепуха, подумал Жнец. Затея Ноя – полная чушь, и совсем не из-за каторжного начальства. Все эти гуманоиды – туристы, каторжане, свободные поселенцы, вертухаи… – короче, все они понятия не имеют, как обстоят дела на самом деле. Они думают, Закон на стороне начальства. Начальство тоже так считает. Что думаю я? А вот что: закон на стороне Учредителя, ибо он сам и есть Закон. Я всего лишь исполнитель закона, поэтому безразлично, что я думаю. Скоро нас догонит головоногий, я переговорю с Учредителем, и он отправит гензу келеир в ад третьим классом. Обоих.
– Не хочу, – проворчал Ной.
– Чего не хочешь? Уже всё выпили, – сообщил Спиро и в доказательство перевернул бутылку кверху дном. Делая это, другой рукой зацепил руль. «Электра» вильнула.
– Э! Тише, Спиро. Кажется, тебе пора сдать вахту. Давай сменю, а то как бы ты не пальнул водомётами в зенит.
Долго уговаривать старика не пришлось. Устал, поел досыта, изрядно нагрузился своим бренди – разморило его. Уступил место, невнятно ворча: «не подходи сам… близко к берегу… течение… разбуди… если что…». Не слез с кокпита, а свалился, оступившись дважды, потоптался в коридоре, повозился в каюте, стуча чем-то и с грохотом роняя жестянки, потом затих.
Жнец выждал минут пять, заглянул в каюту, проверил – Спиро спал. Пристегнулся к узкой койке и натащил на голову одеяло.
Жнец вернулся на кокпит, открыл боковые стёкла и устроился поудобнее. Теперь он был наедине с Не́ри; мог ещё раз спокойно обдумать положение и приготовиться к очередной встрече с небытиём.
Одиннадцатый сноп
«Электра» вела себя как живое существо: пошевеливала плавниками рулей, иногда поплёвывала водомётами, балансировала на гребнях волн с непринуждённостью и грацией цирковой канатоходицы. Течением её несло к берегу, но казалось – она пытается удержаться в некой особой точке пространства и это ей удаётся.
Жнец подставлял ветру занемевшие от выпивки щёки, жмурился – слишком ярко, устанут глаза – и чудилась ему в правом окне птица, висящая, как и яхта, в особой точке пространства. Пару раз он, повернув голову, проверял – там ничего нет! – и всё-таки вынырнувшая из памяти птица появлялась снова, стоило только ему отвернуться и сощурить глаза. Пусть будет, решил он, в конце концов, кому может помешать… «Чайка» – услужливо подсказала память Ноя. Жнец отмахнулся от надоедалы. Неважно, как она называется, всё равно их нет на Терране. В какой-то реализации я был птицей. Да не в какой-то одной реализации, а в целой куче жизней я был птицей, возможно даже чайкой. Тогда собственное тело не казалось мне красивым или совершенным, оно было частью задачи, граничным условием, чем-то даже мешало. Я злился на то тело, как сейчас злюсь на это: щёки занемели, мысли еле-еле шевелятся, болит колено, поясница болит и, чёрт возьми, тоскливо – хоть волком вой. Чем-то вроде волка я был тоже, сколько раз. Кем я только не был. Ерунда это – выть волком. Когда я был чем-то вроде волка, выть мне не хотелось и не было так тоскливо. А как было? Никак. Хотелось поинтереснее выполнить задание. Занятно было решить очередную задачу и в очередной раз плюнуть на граничные условия. Красивое тело – некрасивое тело… С чего вдруг комок мяса, костей и перьев кажется мне красивым? Крылья острые, когда птица вот так вот висит в упругом воздушном потоке. Красота, совершенство. Иллюзия. Нет на Терране чаек и вообще никаких птиц нет. А даже если бы и были. Комок мяса, костей и перьев. Это хромоногое тело ничем не лучше и не хуже, такое же, только без перьев. Откуда тогда тоска? Тоже граничное условие – эмоция. Плюнуть бы на неё, но не могу. Не хочу. Умирать я не хочу, вот в чём дело. Сходить с ума от боли, когда будут ломать кости, задыхаться, когда станут душить, мечтать, чтобы скорее раскроило на части, полоснуло по сердцу… Зачем? Столько раз умирать ради бессмертия! Как хорошо, что ментальный столбик хилый, и я не могу припомнить всё сразу. Тысячи тысяч агоний. К чему мне они? Закон. Как же я ненавижу начальство! Я ненавижу Учредителя, с удивлением отметил Жнец, вот новость. Никогда не приходило в голову выяснять с ним отношения. Вот он явится, всезнающая непогрешимая сволочь: бесстрастный и беспристрастный, равнодушный к боли и к состраданиям свидетель всех моих агоний, – и я опять растворюсь в нём, как сахар в кипятке, как соль на камнях во время прилива. Потому что он всё обо мне знает, а я о нём знаю не всё.