Принцесса перевела взгляд на троих монахов, торопливо семенящих от часовенки Святого Провидения, потом на одинокую фигурку женщины с убранными под платок волосами - она выкапывала клубень из цветочной клумбы. Здесь все так было не похоже на ее мир! Даже храм. В родных землях церкви и монастыри были скоплением холодного камня, тяжелого и давящего, где всюду проникали сквозняки, а кельи походили на гробницы, нежели на место отдыха. Монахи носили грубые рясы, раздражающую кожу, которая со временем грубела. Они слепли в полутемных залах, переписывая книги, постились, питаясь супом из крапивы и водой. А еще лицемерничали, призывая паству к сдержанности и покаянности, в то же время предаваясь чревоугодию и праздности. Здесь же все было иначе. Монахи и послушники носили мягкую, удобную одежду из красивой ткани, глубоких насыщенных цветов, красиво переливающейся на солнце, а праздничные наряды и вовсе поражали воображение цветами и набивным рисунком. От них благоухало ароматами сандалового дерева, лаванды, шалфея. Залы монастыря были полны света и свежего воздуха, которые струились из огромных окон. Никто не обривал себе головы, женщины и мужчины жили рядом, не беспокоясь об искушении, которого не существовало в Обители. Ни лишений, ни голода. Но Принцесса не слишком верила в идеальное духовенство и все время искала подвох, как т грехи, которые несомненно прятались под безмятежными ликами.
Куда ни глянь везде красота: вишневые деревья в розовых платьях из тысячи лепестков, дом Умерщвленных, чьи белые стены сплошь покрыты нишами, где восседают статуи Святых и Благословенных, а проход сторожат страшные человекоподобные чудища, пруд с кувшинками, подле которого цветут белые астры и магнолии, белоснежные стены Храма, где запечатлена история мира и можно повстречать святых и богов, золотисто-лазурные фрески молелен и залов - и пусть эта красоты остается позади. И быть может, она будет скучать по тыквенному пирогу, десертам с вишней, густому супу с приправами, розовому меду, пирожным с абрикосами, мармеладу, засахаренным фруктам, булочкам со смородиной, по Этелии и Такамине, по мягким перинам, по "Зайцу и палке", "Менестрелям и рыцарям" и много чему еще, но в этом году Медовицы будут последними.
Сейчас кипела подготовка к празднеству и обитателям было не до нее, правильней сказать на время их пристальный взгляд ослабел. Разумеется, это не было никакой гарантией, уж Принцесса знала, она сбегала и на праздники и в обычные тихие дни и ее неизменно ловили. Она пыталась разгадать загадку их бдительности, но не было никаких зацепок, ничего примечательного в округе. Она, разумеется, не была глупа и понимала, что это место было колдовским и все неуловимые паутинки волшебства вели лишь к Первосвященнику, который был живым сердцем этого места. Принцесса едва их ощущала, они были похоже на крохотные росинки, что повисли на листочках папоротника ранним утром, и стоило прозевать лишний часок, и они разбивались, падая о землю и вот их уже не найти. Она часто думала, чем вызвано такое ощущение - от едва бьющихся жил, что пролегают глубоко в земле или от такой мощи, которую она не в состоянии понять, лишь улавливая приливы и отливы таинственной луны. Принцесса, подумав об этом, почувствовала себя неуютно. Личность Первосвященника - загадка, над которой она билась почище, чем над звездными картами. Она осознавала, что он - иной, но не могла найти его корни. Она все думала, что он рос не так как все живые существа, его крона упиралась в земную твердь, тогда как корни питались от небесной реки. И эта непознаность исходившая от Благовестного походила на разливы великих рек, наполняя и питая вечноцветущие яблони, она-то знала, что это не тот источник, из которого она смогла бы напиться.
Принцесса заложила руки за голову и уставилась в небо. Время, она это чувствовала, поджимало. Она не могла бы это объяснить, но это было предчувствие, которое расцветало в ней ощущением обреченности. Невеселые думы о том, что она останется здесь навсегда лезли в ее голову. Ничего из того, что она начинала никак не могло окончиться успехом, Первосвященник дурил ее, водил окружными путями, заводя в неведомые топи, желая уморить ее словно какой-то разбойник. Она не знала, что будет делать, если ей не удастся сбежать на этот раз. Может быть, плюнет на все и попытается прирезать Первосвященника. Просто так, чтобы посмотреть что получится. Просто из-за отчаяния.
Принцесса-Священница чувствовала себя ничтожной. Маленькой, крохотной. Звездам на небе это не мешало быть на самом деле пышущими жаром гигантами, только Принцессе иной раз начинало казаться, что она выгорела внутри. Ее жизнь проходила в безмятежности: мягкая постель, вкусная еда, огромная Обитель, где можно было поиграть и побегать, библиотека, в конце концов, где можно было и музыку послушать и альбомы с картинками полистать. Она чувствовала себя довольной и сытой, но стоило ей вспомнить о прошлом, как сердце превращалось в уголек. И в эти моменты она отчетливо чувствовала, как уходит время, а она все дальше и дальше.
Она чувствовала себя ничтожной.
Когда она была маленькой, она хотела быть сильной, когда она выросла, она захотела силы, чтобы защитить своих сестер. Ну и чего умалчивать, ради себя в первую очередь. В их просторном доме словно завелся чумной больной, все смолкло и утихло лишь бы не привлекать внимание смерти, и дух болезни впился в стены, поселился в воздухе, и разложение тронуло души обитателей. Эту бежевую безликость, Принцесса помнила до ужаса хорошо. Она въелась в солнечный свет, заливавший пустую комнату, так похожую на пустую клетку, спрятанную в груди. Они все ждали, ждали, чем закончится, и исход был предсказуем, да так что впитался в их лица, превратившись в гипсовую маску, навсегда прилипшую к ним. Даже сейчас она готова была сорваться и потрогать свое лицо, нет ли на нем следа печали, нет ли твердой корки, навсегда увековечившей горечь. Она обещала им, что спасет. Только жизнь была ее длинной и странной. Закончившаяся закланием на алтаре судьбы своей госпожи, потому что сестрам она была не нужна.
Ей хотелось просто жить как прежде большой семьей. Принцесса понимала, что такое невозможно, знала еще в детстве, когда наблюдала, как ее сестры вздыхают по рыцарям или храбрым воинам с фибулами, как они поют под аккомпанемент арф песни о любви и жертве. Попробуй они сейчас спеть о таком в ее присутствии! Она бы их за волосы оттаскала. Никаких жертв! Ничего в них красивого, только боль и шелковые рукава. Ох, теперь-то она не дала бы им забивать себе голову сладким сказкам и ожиданиям. Они-то готовились разделить свою жизнь с другим. Принцесса считала это глупым, а они судьбой. Судьба! Горькое слово, будто гнилой орех раскололся во рту. Судьба - это смех Бога. И вот одна рядом с рыцарем, помешанном на идеале чистоты до такой степени, что местным святошам по сравнению с ним место в аду; а другая с тем, кто не видел в ней живое существо. Она поклялась, что когда станет сильной, то заберет их, вызовет на бой что одного, что другого. Вот она судьба. Насмешка бога оборачивается шпагой.
Раньше она могла бы, о да. Какие у нее были волосы и голос, какая шпага у нее была, и какая красивая роза украшала ее жакет. Если бы Первосвященник видел бы ее тогда, ему бы пришлось считаться с ней. Хотелось бы ей взглянуть на него, когда бы он увидел ее такой. Не такой как сейчас - маленькой, ему до груди, беспомощной, жалкой и с таким же жалким хвостиком на голове, отчего он обзывал ее Принцессой Беличий Хвост.
А время идет.
Может последователи Бога Милосердия и утверждали, что они не следуют языческим традициям, а вера их чиста и устремлена лишь к Нему, и, тем не менее, каждый год они справляли праздники, берущие свое начало из древних верований. Они, конечно утверждали, что Бог является во множествах гранях, и во всем сущем, в любой вере человечества мелькает его образ, который он принимает по зову своей добродетели, и верующим по их словам следовало идти от каждой грани, отблеска, изучая, познавая волю Бога и его мысли, которые он включал в свое явление. Языческие праздники, произраставшие из первобытных страхов людей, были неким ключиком, раскрывавшим двери в человеческие души. А местные святоши так и норовили занести туда семена милосердия и сострадания. Медовицы были одними из таких праздников, они происходили из народных обычаев и поверий, справлялись они каждый год, когда пасечники ломали первые соты. Они открывали череду последующих осенних праздников урожая, которые окончательно завершатся только в октябре. В Обители, разумеется, не справляли празднования в честь сбора репы, только те, что, по их мнению, были важными, которые могли напомнить прихожанам о единстве и сплочении.
