Будет ли, не будет — это, конечно, бабушка надвое сказала, ну, да новое место, новые лица — это, в конце концов, всегда недурственно. Тем более за город в феврале. Да на машине тебя везут…

Но и действительно вышло недурственно. Был там один с бородой, он рассказал, что на Западе сейчас очень много работают над теорией происхождения человека, дарвиновская теория лопнула уже, оказывается, по всем швам, судя по всему, все-таки из космоса занесен человек, посеян, так сказать, и еще рассказал, что все эти теории насчет увеличения углекислого газа в атмосфере и оттого потепления, так что растают льды в Северном Ледовитом океане, — тоже опровергнуты, новый ледниковый период начинается, вот что. Самый натуральней, уже лет тридцать, как начался, об этом и метеорологические данные говорят, и все расчеты.

Яблоков не очень поверил.

— Да ну бросьте вы! — сказал он.

Бородатый развел руками:

— Подобные вещи всегда трудно принимаются человеком…

Хозяева оставляли ночевать на даче, но с самого раннего утра назавтра нужно было на дверную халтуру, и поехали в Москву. В четверг удалось отовариться дерматином всяких цветов с запасом месяца на три, так что во всех смыслах превосходная вышла неделя, во всех смыслах…

Когда утром приехали «на объект», обнаружили, что их листочек на подъездной двери с предложением к жильцам записывать номера квартир, заменен другим, — кто-то решил конкурировать. Но жильцам было все равно, чей листок, и они записывались. Нынче желающих оказалось двадцать один. Если попытаться за субботу — воскресенье — упахаться вусмерть. Однако стоило того.

Конкуренты объявились, когда делали уже третью дверь. Тоже, само собой, двое, молодые энергичные ребята, ну, точно они с Афоней лет десять назад. Вошли в холл, в котором, положив снятую с петель дверь на табуретки, Яблоков с Афоней стучали молотками, постояли у порога, и один, повыше, помощнее, сказал возмущенно:

— Ну, мужики, ну пополам хотя б!

Яблоков бросил молоток на мягко спружинивший дерматин и пошел к ним.

— Видишь?! — выставил он кулак и покрутил им. — Шлепай, милый, пока жив, на чужое не зарься. И в следующий раз, где бумажка наша висит, не суйся. Сейчас простим, в другой раз голову свернем!

Он знал, как надо говорить, большой опыт был у него на этот счет с пацанами, — ребятишки не пикнули. Здоровые были ребята, в случае чего, черт знает, кому бы обломилось, но попятились, попятились и слиняли тихо.

Афоня, когда Яблоков возвращался к нему, смотрел на него с каким-то потрясенным восхищением.

— Слушай, — сказал он, — ну, ты заволосател, я сейчас на кулак твой поглядел! Ну, как медведь! Кого хошь испугаешь. Даже я, как поглядел, испугался.

Яблоков посмотрел на свои руки.

Он был светловолос, немного не блондин, но руки так густо взялись волосом, что вместе, в гущине, волос казался уже и темным.

— Да, не говори! — сказал он. — Прет что-то, как на обезьяне.

И сказавши это, он вспомнил ту переночевавшую у него неделю назад женщину-девочку из юности, то, как она приговаривала, ласкаясь: «Волосатый, ой, какой волосатый! Ой, ну какой волосатый, волосатый!..» — и вдруг почувствовал в себе острое, мучительное, как боль, желание вновь услышать от нее это.

Она не позвонила ему за всю неделю ни разу, он временами вспоминал ее, но так, между прочим, вспоминал — и забывал. У него был сейчас роман с одной студенточкой из педагогического, чертовски была прелестная девчонка, заканчивала нынче институт, хотела выйти замуж, чтобы остаться в Москве, не ехать по распределению, и он сам весьма основательно, весьма крепко подумывал, а не жениться ли. Тридцать один уже все-таки, четвертый десяток… хотя черт его знает! Не сама женитьба, конечно, страшила, а кандалы семейные…

— Я знала, что ты позвонишь, — сказала Сусанна, женщина-девочка из юности, и, оттопыривая нижнюю губу, выдохнула дым к потолку. — Непременно должен был позвонить.

Они сидели на антресольном этаже кафе-мороженого, где она назначила ему свидание; когда он пришел, на столике уже все стояло: конфеты в блюдце и в белых металлических вазочках на высокой ножке две порции мороженого. Время было переходное от дневного к вечернему, и кафе еще пустовало, голые столики вокруг, спокойно, сумрачно — обстановка, располагающая к неспешному, размягчающему разговору.

— Это почему же — непременно? — спросил Яблоков. «Высокого, однако, бабенка мнения о себе», — подумалось ему с усмешкой.

— Флюиды, — весело сказала Сусанна. Снова затянулась сигаретой, снова выпустила дым вверх и, глядя Яблокову прямо в глаза, спросила с улыбкой на губах, то, о чем уже спрашивала тогда, при встрече в метро:

— Ну, так чего добился в жизни?

Яблокова вдруг пронзило: нет, она не простая бабенка, не во мнении тут о себе дело, не в нем… и этот ее вопрос: чего добился? — не пустой, не бессмысленный вопрос, не так просто она его повторяет, она с какой-то идеей баба.

— А ни черта, — сказал он. — Не подфартило. Я ведь спортсмен, баскетболист, ты не помнишь, конечно. Хорошо шел… но ногу сломал, и неудачно, выбыл на обочину. Деньгу имею, не слюнтяй, без деньги не живу, но ведь не из одних денег жизнь…

Сусанна смотрела на него через столик внимательным, неотрывным, каким-то враз построжевшим взглядом. Рука ее с сигаретой была около виска, она подносила сигарету к губам, затягивалась, снова отводила руку к виску, и Яблокова эта ее рука поразила. Ему показалось сначала, будто она изряблена, изрыта будто бы оспой, но нет, какая оспа на руках, да и не похожа на оспу, мелконькая такая рябь… он умолк, потянулся через стол, взял ее руку и поднес поближе к глазам.

Сусанна, неудобно изогнувшись, чтобы не задеть рукой вазочки с мороженым, спокойно позволила ему это сделать и, когда он отпустил руку, спокойно взяла ее обратно и вновь затянулась.

— Что дальше? — с этим же спокойствием спросила она.

Яблоков не ответил. Он посмотрел на свои руки. Черт, а! Странность какая…

То, что ему в сумеречном свете кафе показалось какой-то рябью, было густой, плотной, шероховатой щетинкой. Точно как на щеках, когда не поскоблишься день-другой — и вылезет. Ничего подобного, когда она была у него неделю назад, он не заметил. Наоборот, такой гладкой показалась кожа, такой чистой, такой мягкой… Она что, бреет, что ли?

— А я сегодня специально так, — словно отвечая на его безмолвный вопрос, сказала Сусанна. — Молодец, увидел. Я говорю, флюиды. Я тебя в метро, думаешь, узнала — и позвала оттого? Да я тебя ни в жизнь бы не позвала так просто. Из-за того лишь, что узнала. Ну, узнала! И что? Что было, то ушло, возвращаться незачем. Я тебя сразу поняла!

— Как поняла? — выговорил Яблоков. Сам он ничего не понимал. Сидел, оглушенный, и тупо смотрел, как ходит ее рука с сигаретой в темной ряби щетинки ко рту ото рта, ко рту ото рта…

— Нюх! — с тою же веселостью, что произносила «флюиды», воскликнула Сусанна. — Нюх, Сашка! Знаешь, какой у меня сейчас нюх? Собачий! Я одного через бетонную стенку в доме вынюхала!

Яблоков почувствовал что-то вроде озноба. Будто кто-то маленький, юркий пробежался по его телу, взворошив волосы, и они вздыбились под одеждой.

— Что ты, кого ты… вынюхиваешь? — смог выговорить он.

— Нас! — сказала Сусанна, и лицо ее вновь построжело и как бы обтекло вниз, она сунула сигарету в пепельницу и сплющила ее там в плоское, прорвавшееся изнутри остатками табака коленце. — Нас! — повторила она, пригибаясь над столиком, приближаясь лицом к Яблокову.

— Кого… нас? — опять с трудом — еле прямо разжимались губы — вытолкнул из себя Яблоков. И понял. Нет, не то чтобы понял, но как пробило. Осенило догадкой. Поэтому ей понравилось, что он такой волосатый? — А ты… что? — спросил он, запинаясь. — Ты бреешь, — показал он на ее руку, — бреешь тут, что ли, в самом деле?

— Я ж не мужик, я не могу так ходить, — показала она в свою очередь на его руки.

Яблоков мало-помалу начал приходить в себя. Какого черта!.. Что его вдруг прошибло!.. Да она рехнулась на этом — и вся разгадка. Вынюхала она!..