Это была участковая.

— Прихворнула, Эллочка? — ласково сказала она, переступая через порог. — Я беру заявки, смотрю — ты, ну, к тебе первым делом.

Участковая была начавшей увядать женщиной лет тридцати четырех — тридцати пяти, у нее было двое детей, две девочки, старшей уже исполнилось десять, муж служил где-то инженером, и ходила она в давно уже не новом зеленом пальто со свалявшейся лисой.

— Да, Оленька, что-то вот ломает с вчера, — мученически морщась, приложила руку ко лбу Элла. — Думала, перемогусь, а нет, пошла уже на работу — и вернулась.

Участковая разделась, они прошли в комнату, Элла сбросила халат, и участковая послушала ее, посмотрела у нее горло — без ложечки, не отжимая языка.

— Ой, обложено-то! — сказала она. — Простудилась прохватило тебя. Погода-то какая. Давай этазол попринимай.

Она села к столу и стала выписывать Элле бюллетень, а рецепт выписывать не стала. Она знала, что Элла не больна, но Элла прошлый год подарила ей шапку для мужа и сейчас обещала как списанную, за четверть стоимости, норку для нового воротника.

— Вот, я тебе сразу на два срока, через пять дней придешь ко мне, — сказала участковая, пододвигая к ней по блещущему столу синенький листочек бюллетеня. Элла поблагодарила, пошла провожать ее и, пока ждала когда та оденется, сказала:

— Все о норке для тебя думаю. Но никак что-то не получается. За полную только стоимость. А ведь дорого за полную-то. Дорого?

— Дорого, — не сразу, замявшись,, ответила участковая и покраснела от стыда.

— Вот и я думаю. Уж лучше подожди еще.

Элла не хотела пока давать участковой норку. Ожидание сближало их, и следовало только не пропустить момент, когда оно могло перейти в раздражение.

Участковая ушла, Элла выпустила из комнаты Эдика и, вытащив с антресолей, дала ему две шапки. Эдик достал портмоне и отсчитал триста восемьдесят рублей.

— Как в лучших домах Филадельфии, — сказал он со смешком. — Попользовался — плати.

— У, похабник. — Элла тоже со смешком ткнула его кулаком под ребра. — Процент свой не забываешь, не обсчитываешься.

Тридцать рублей с шапки, если продавала не сама, она отдавала продавцу.

В окно светило солнце, в открытую форточку задувал, наполнял комнату крепким бродильным запахом тающего снега весенний воздух. По телевизору шла передача «Очевидное — невероятное», ведущий, профессор Капица, своим высоким дребезжащим голосом говорил что-то о трудностях жизни в современном городе.

Элла выключила телевизор, убрала постель с тахты и снова оделась в уличное.

Потом она достала с антресолей остальные пять шапок, о которых договорились, утолкала их в рогожную серую сумку с портретами неизвестных длинногривых западногерманских певцов — за такими сумками в нынешнем сезоне все убивались, — и сверху прикрыла шапки цветной тряпочкой. Настроение у нее было отменное, и, ходя по квартире туда-сюда, она напевала вполголоса, без слов, известные ей мелодии популярных песен, звучавших по радио и телевизору.

Пришла нянька с сыном. Элла, в сапогах уже, на ходу, полезла в холодильник достать им обед, вынула сыну толстобокий красный помидор, захлопнула холодильник и открыла снова, вынула, положила на стол еще один.

— Съешь тоже, — сказала она вошедшей няньке. — С осени, наверно, не пробовала.

— Ой, спасибо, спасибо, — заулыбавшись запавшим ртом с одиночными желтыми клыками там-сям, стала благодарить нянька. — Не ела, нет…

На улице, когда вышла, Элла села в автобус и, когда он тронулся, с мягким шорохом колес покатясь вдоль железнодорожного полотна, вспомнила, что произошло утром. Она оглянулась назад, на платформу — на ее высокой бетонной площадке торчали одиночные, редкие по дневной поре, пассажиры, ожидая электрички, и ничто на станции не напоминало о случившемся.

Спустя два с половиной часа Элла была уже свободна, с пустой сумкой и деньгами в кошельке. До конца нянькиного дня с сыном оставалось еще время, и она решила зайти в горком профсоюза культуры на площади Дзержинского, справиться о путевках на лето. Три года назад ее свели с инспекторшей из этого горкома, и уже два лета подряд Элла ездила на юг, а прошлый год путевка была даже семейная, ездили все втроем, вместе с сыном.

Роза Яковлевна, пятидесятилетняя румяная брюнетка с золотыми перстнями на пальцах и золотыми сережками в ушах, была на месте, она заулыбалась Элле, встала, они поцеловались и вышли из комнаты в коридор.

— Все, Эллочка, в порядке, что вы взялись волноваться? — сказала Роза Яковлевна. — У меня уже все припасено, в июле они начнут гореть, и вы их получите.

— А вы насчет шубки для внучки не беспокойтесь, к осени будет ей шубка, — сказала Элла.

— Ой, что вы! Я и не беспокоюсь, — ответила Роза Яковлевна, они вернулись в комнату, на плитке закипал кофе, и Элла минут пятнадцать посидела еще с Розой Яковлевной и другими женщинами из комнаты, попила крепкий ароматный кофе с рассыпающимся во рту, дорогим трехрублевым печеньем.

Когда она подходила к дому, «Жигули» их стояли у подъезда — муж, значит, уже вернулся, а из двери как раз выходила нянька с рвущимся вперед сыном.

— Ой, фу! Все. Бери, — отпуская шарф, за который она держала его, чтобы он не клюнул носом об асфальт, сказала нянька. — Сил моих больше нет. Все!

— Мама! — закричал сын, бросаясь к Элле и на ходу брыкая назад, в няньку ногой. — А ты мне два помидора на холодильнике оставляла, а она один взяла и съела.

Элле стало неудобно перед нянькой.

— Чего ты болтаешь, а? — сказала она строго. — В кого ты такой уродился? Я тете Маше разрешила, а ты не знаешь — так чего болтать?!

Сын надулся, сунул руки в карманы пальто и, отвернувшись в сторону, пробормотал:

— А что она наше ест, наши же помидоры…

— Я ему, придем домой, задам, — грозя в сторону сына пальцем, сказала Элла няньке. — Минуту, теть Маш, погуляй еще, я спущусь сейчас.

Она поднялась на свой этаж, открыла квартиру — муж сидел за письменным столом, не переодевшись в домашнее, на столе перед ним лежала толстая книга, он листал ее и что-то писал в кожаную тетрадь.

— Привет, — сказала Элла, стоя на пороге. — У тебя, что ли, семинар сегодня?

— Ну, — сказал муж, не оглядываясь. — Не мешай. Успеть надо конспект сделать.

Два года назад он закончил вечернее отделение Энергетического, но работать на участке мастером, сидеть ждать, когда сделают начальником участка, а может, и не сделают, так и просидишь в мастерах до пенсии — не очень ему это нравилось. И когда в прошлом году ему посветила карьера по профсоюзной линии, он сразу же на всякий случай поступил в университет марксизма-ленинизма.

— А я думала, ты меня к маме отвезешь, — сказала Элла.

— Зачем это тебе к маме? — повернулся муж.

Элла любила высоких мужчин, и муж у нее тоже был высок, плечист, но уже он наел себе живот и грудь, и овальное, как дыня, лицо его с маленькими, прищуренными всегда, острыми глазками тоже обросло по щекам и подбородку салом.

— Что я, к маме не могу, что ли? — Элле его тон не понравился.

— Чего к ней каждый день ездить — вот что! Дома посиди, ужин приготовь.

Ужин-то Элле и не хотелось готовить — ничего что-то сегодня не хотелось делать. Ни ужин готовить, ни с сыном гулять. А так бы — туда съездили, там поболтались, чем-нибудь бы да подзаправились, а потом уж, гляди, и обратно ехать надо, день кончился.

— А тебе чего, машины жалко, отвезти меня? — скандально повышая голос, спросила она. — Сам ездишь каждый день, а я прошу — так чего ехать! Машина на чьи деньги куплена, на твои, может? Много ты их приносишь!

— К чертовой матери, дай мне поработать! — Муж вскочил со стула, схватил тетрадь и звонко хлопнул ею о стол. — Я работаю, понимаешь ты, а?!

— О, смотри! Он работает! — Элла на мгновение приняла свою любимою позу, подпершись в бедре рукой. — Вот я работаю — это да! — сказала она затем, вытащила из кармана кошелек, а из него тугую пачку денег и помахала ею в воздухе.