Таня нагнала его уже на пустыре.

— Ты куда? — спросила она, набегая сзади и заступая ему дорогу.

— А никуда! — отворачивая от нее лицо, сказал Павел.

И в самом деле, некуда ему было идти.

— Но куда-то ведь ты шел! — тем же все требующим тоном, каким повторяла за столом: «Мама! Мама!» — проговорила Таня.

Павел понял, чего она боится.

— А никуда, ни к кому я не иду, не бойся, — сказал он обмякше. — Невмоготу просто…

Он давно уже чувствовал, как в теще что-то накипает против него. И так уж она «не мешалась»! С ее-то характером. Если и был когда-то хороший, работа в райсобесе изменит… То одним корила, то другим… сегодня вот прорвалось.

— Не надо обращать внимания, — сказала Таня, улыбаясь и закидывая ему руки на плечи. — Я ей все-таки дочь, придется ей ради меня терпеть. Поцелуй меня, — попросила она, закрывая глаза. — Мы, как молодые, неженатые…

Снегопад, начавшийся днем, все не прекращался, мохнатые хлопья попадали на лицо, таяли, и губы у жены были со вкусом этого талого свежего снега.

— Дом можно продать, — сказал Павел, спустя минуту. Они уже шли — так, никуда, — и Таня держалась за его сунутую в карман руку. — Три тысячи, как раз нам хватит на первый взнос.

— Ну да! — оборвала его Таня. — Продать!.. А Гришку куда на лето? Все сейчас за город рвутся, чтобы хоть какая крыша над головой… а там такой дом! Да с газом, с паровым отоплением, чуть только доделать осталось. Ни в коем случае, что ты!

— Тогда там прописываться кому-то надо. Это ж не дача.

— Будет дачей. Ты сейчас сессию сдал, съезди вот к председателю в поссовет, попроси.

От мчавшейся невдалеке по снежной целине кипящим клубком стаи отделились две большие лохматые собаки, черная и бело-рыжая, налетели, обнюхали, потыкавшись мордами под пальто, и унеслись обратно к стае.

— Страшно, господи!.. — выдохнула жена.

— Да ничего они! — успокоил Павел, хотя и у самого, когда собаки летели на них, сердце в какой-то миг замерло: а вдруг?..

— Да, ничего!.. — сказала жена. — Откуда знать. Мама с Гришкой здесь гулять боится. Надо куда-то позвонить, наверно, чтобы их выловили.

— Хорошо, — ответил ей Павел. — Позвоню.

За два эти с лишком года, что жили вместе, он уже успел изучить жену и знал, что это предположительное «наверно» относится к нему.

— Нет, в самом деле! — Жене, должно быть, показалось, что он не осознал всей важности дела. — Ведь это же безобразие, что они так здесь носятся!

— Позвоню! Позвоню! — повторил Павел. И попросил: — Давай помолчим.

Этого ему после всего случившегося только и хотелось: помолчать. Язык был как неживой, не ворочался, и одолевать себя, заставлять говорить, было невмоготу.

— Помолчим давай. Помолчим, — послушно согласилась жена, пристраивая свой сбившийся шаг к его.

Падал, вылетая из темной небесной глуби, снег, уже нападало, его, свежего и мягкого, толстым пушистым холстом, и нога утопала в нем, проминая, и было в этом что-то невыразимо упоительное и возвышенное — идти по свежевыпавшему снежному холсту, оставляя на нем продавлины следов.

Тащить свой воз, какой достался, думал Павел. Не ловчить и не хитрить, как бы другие вокруг ни преуспевали, хитря и ловча, таким тебя вылепило, что не можешь, и быть таким, не оглядываться на других. И уж не подличать тем более. Тащить свой воз; какой достался — такой достался. И не обращать внимания, что не так что-то, хомут ли натирает, узда ли больно жестка… все равно из оглобель не выпряжешься, не одни, так другие. Приноровиться только, взять шаг, свой именно, каким можешь, чтобы не сорваться, не запалить дыхания, взять — и тащить, а там уж — куда дорога направит…

Председатель поссовета был лет сорока двух, сорока трех; пока Павел шел к нему от двери, он как-то боком отвалившись на спинку своего рабочего кресла, сидел, взявшись руками за подлокотники, и на лице его была печать властной бесстрастности.

— Да, здравствуйте, — ответил он на приветствие Павла неожиданно для Павла тусклым, вялым каким-то голосом и не привстал, не протянул руки, вообще не переменил положения тела. — Присаживайтесь.

Его звали Вадим Романыч. Павлу, когда узнал его имя-отчество, очень оно понравилось: Вадим Романыч. Как-то подходило одно к другому. Он приезжал к нему, отпрашиваясь с работы, уже в четвертый раз, — все не получалось попасть на прием, раз как-то попробовал было заговорить на ходу, в коридоре, председатель послушал недолгое мгновение и прервал: «Нет, так об этом не говорят. Зайдите ко мне специально».

— У меня, Вадим Романович, вот какое дело… — начал Павел, устраиваясь на стуле подле председательского стола. — Я внук Устьянцевой Павлы Поликарповны, вы, наверно, знаете… она врач… она врачом, она долго… — Властная тяжелая бесстрастность в глазах председателя смущала его, заставляла сбиваться, лишала уверенности, и лишало уверенности это его молчание. — Она по второй Лесной, восьмой дом… знаете?

— Ну! И дальше? — сказал наконец председатель. Он переменил положение тела. Снял руки с подлокотников, сел прямо и положил руки на стол, сцепив их замком.

Павел стал объяснять. Вынул бумаги, которых у него накопилась уже целая небольшая стопка, и, говоря, перебирал стопку, вытягивал из нее нужное.

— Так о чем разговор, не понимаю, — прервал его председатель. — Прописывайте кого-нибудь и пользуйтесь, что вам мешает?

Все он понимал, председатель. Уже по одной этой фразе, что не понимает, ясно было, что понимал.

— Мы хотим как дачу, — сказал Павел. — Никто у меня не может здесь прописаться…

— Значит, продавайте.

— Но, я знаю, так делается. Раз дом мне все равно по наследству. Раз он у меня все равно есть. Ведь он у меня все равно есть!

Когда готовился к встрече, обдумывая разговор, довод этот казался неотразимым, железобетонным — вот каким. Ведь действительно же: есть, куда ж денешься!

— Что он у вас есть, что его нет, — сказал председатель. — Владение не дачное, жить без прописки не положено, будете жить — будет нарушение паспортного режима, дело подсудное.

— Ну, может… я знаю… — сбиваясь, заговорил Павел, — такие случаи… раз уж так… то оформить как дачу… ведь это от вас зависит.

— Вот они у меня где, — разомкнул замок, похлопал себя по шее председатель, — дачи эти с дачниками вместе. Летом поживут, зимой пустые стоят, ходит пацанва, грабит их. Кому это нужно? Мне — нет. Пока я здесь, ни одной новой дачи не прибавится. Прописывайтесь — и пожалуйста.

Он встал, и Павлу ничего не осталось, как встать следом.

— Позовите следующего, — сказал председатель, подавая руку.

«А, ну и черт с ним! — потерянно думал Павел, идя к станции. — Не было и не будет, как привалило, так и уйдет. Кооператив, значит, в самом деле купим. Важнее всего, если так подумать…»

Стычки, ссоры, скандалы с тещей сделались с того вечера — что ни день. Видимо, она в тот вечер что-то отпустила в себе, и больше в ней не держалось. В комнату уже не заходил, «Время» даже не смотрел по телевизору, на кухне теперь только и жил. Гришку иной раз целые субботу — воскресенье не видел из-за этого…

На станции, ожидая электричку, встретился с тетей Фросей, у которой летом брали молоко. Она его не узнала, он назвался, сказал в ответ на ее вопрос, зачем приезжал, и она, послушав его, махнула рукой:

— Случаи есть, знаю. Не один, не два. У тебя только не выйдет ничего. Раз Женька глаз положил, — у него не вырвешь. Будь уверен, он уж с председателем по этому делу водочку попил. Не одну бутылку. Пьют, окаянные, леший их!.. — враз перекривившись, видимо, о чем-то своем, со слезой проговорила она.

И пока ехали вместе один перегон до соседней станции, куда она направлялась посмотреть лесоматериалы в магазине, рассказывала о зяте, как он, напившись, отравил всех газом — чайку ему, лешему, на ночь попить захотелось, открыл кран-то, а не зажег, ждал-ждал да и уснул, — еле откачались все, пропади он пропадом, этот газ…