А Юлия, дочь известного Октавиана Августа, который в свое время Клеопатру и ее мужа Марка Антония до самоубийств довел! Ведь она, эта бедная Юлия, из-за своей нимфомании такие дикие муки терпела, пытаясь избавиться от этого, даже истолченными шпанскими мушками питалась, как иные дамы шоколадом. Каталась по земле, одежду на себе рвала, как кликушка какая русская, а потом, как помешанная, с затуманенным взором по римскому дворцу блуждала, выискивая для себя сексуальных партнеров. Ну, поскольку все придворные патриции уже были ею «испробованы» (а ее натура требовала разнообразия), то она не брезговала слугами и возчиками, и даже пленными немцами и рабами не гнушалась. Попадется ей, скажем, в дворцовых лабиринтах какой смазливенький юнец, она стилет ему к груди приставит и зловеще зашипит: «Кошелек или жизнь?» Ой, пардон, дорогой читатель: «Ложись или я сейчас начну с себя одежды срывать и закричу, что ты меня хотел изнасиловать». Ну что бедному делать оставалось? Для спасения своей головы ложился покорно. И так разохотилась наша Юлия до любовных утех, что даже начала открыто на римскую площадь выходить и там под каким фонтанчиком с античным божком спокойно раскладывалась. Конечно, об этих порочных ее четырехлетних практиках знал весь Рим, кроме отца Юлии, Августа. А когда ее практики совсем уж бесстыдный характер начали принимать, пришли двое сыновей (она с ними тоже в свое время спала, благо в Риме это не особенно возбранялось) к деду Августу (она его тоже соблазнила) и твердо сказали: «Дедушка, наша мать порочит Римскую империю». Август за голову схватился в ужасе, Юлию немедленно выслал на такой далекий и малюсенький островок, что даже обезьян там для ее компании или еще для чего не водилось.

Оправдание королеве Гортензии в ее невыносимой половой чувственности мы можем легко найти, достаточно только в мир животных слегка окунуться. Что, они от любовной горячки не страдают? Вот модлишка, совсем примитивное насекомое, а поедает своего самца во время копуляции со страстностью высшего существа. Вот какая-то ничтожненькая улитка день и ночь беспрерывно занята половым актом, пока не сдохнет от истощения. А какой-то ученый доказал всю силу полового исступления, вырезав у жабы во время совокупления бедро. Бедняжка, хоть сильно физически страдала, любимое занятие не прервала. И такое вот неистовое чувствование у низших животных! А что скажете о высших? Время течки животных — ведь это сплошное бешенство. Посмотрите, как наливаются кровью глаза быка при виде коровы, а когда ему вместо живой буренушки аптекарский пузырек на осеменение подставляют, он и вовсе неуправляемым становится. Да и покорные коровы, дотоле на быка свое милостивое внимание мало обращающие, во время течки становятся норовистыми испанскими быками, готовыми смять любого тореадора. У нас на даче чахлая и единственная на всю деревню коровенка Манька, покорно подставляющая свой зад всем желающим дачникам, спешащим к ней с лопатками и совками за ценным навозным сырьем, во время течки становилась такой фурией, что даже хозяйка боялась к ней подступиться. У самки павиана во время такого периода опухают половые органы, а зад становится огненно-красным, и вообще всем своим видом изнемогающая самка как бы говорит человеческим языком: «О, берите меня! Как я готова! Как же я готова!»

Вот такая же вечная готовность к половому акту существовала тогда в монарших дворах, ибо век был любви и эроса. Физические наслаждения не скрывались, а поощрялись. Мудрый король Генрих IV любое государственное дело на время отложит, если ему подвертывался случай любовными утехами немедля заняться.

Весь двор Наполеона III, включая его самого, требовавшего по три, четыре женщины ежедневно, страдал сатириазом и нимфоманией. Его любовница мадам Гуйон впала в состояние половой истерии, ей везде мерещились мужские гениталии. Однажды, проезжая по лесу со своей подругой Персигни, она увидела пасущегося осла и обратила внимание на его большой орган. «Посмотри, какой это зверь сильный», — сказала она своей подруге. «Что же, — ответила та. — Мой муж имеет именно такой». — «Невозможно!» — «Да, не помещается в моем браслете». — «А посмотрим». И обе женщины вышли из коляски. Графиня схватила осла за голову, чтобы он не двигался, а ее подружка Персигни, сняв браслет, примерила его на том, что так интересовало обеих дам. Эти манипуляции возбудили осла. Испуганная Персигни хотела снять браслет. Напрасно. Осел закричал от боли и начал убегать в сторону фермы. Там хозяин, выслушав историю, любезно помог дамам получить драгоценный браслет, находящийся там, где ему быть не полагалось^[155].

Мы к тому, дорогой читатель, что чувственность, как и красота, — «страшная сила».

Елизавета пошла на поводу своей чувственности. А почему, собственно, она должна была ее сдерживать? Во имя чего? Во имя так называемой моральности? Нравственности? Но это еще «бабушка надвое сказала». Надо еще знать, с какой стороны к этому хрупкому предмету подойти. Если с точки зрения аскетов и стоиков, то да, Елизавета была безнравственна. А если с точки зрения эпикурейцев и братства аэров, то нет, она получала сексуальное наслаждение — высшее благо по догмам этого учения. Знаменитое полинезийское братство аэров ставило себе целью разнузданное удовлетворение половых потребностей. Общество ставило перед собой только одну цель: возбуждение и удовлетворение эротических страстей. Там все женщины принадлежали сообща всем мужчинам. Их жизнь, аэров, представляла собой вечный праздник с пирами, песнями и состязаниями. Пробуждаемые половые вожделения удовлетворялись немедленно и публично.

В какой-то мере Елизавета Петровна взяла от философии аэров кое-что. Она от любовника не требовала, в отличие от Екатерины Великой, единения душ, душевной близости, личных достоинств. Здесь все было преподнесено одному богу чувственности — Эросу. И критерий для всех любовников — и тех из «плебеев», и тех из «патрициев» — был один: «молодой и красивый». «Коммунистическая» общность объекта вожделения тоже имела наличие у Елизаветы. Часто у ее фаворита была жена. Неважно, жена — не помеха! «Кашу маслом не испортишь» — она прекрасно уживалась с женами.

Ее любовник Бестужев был женат на гувернантке царицы. Делили они между собой одного мужчину довольно-таки дружно и исправно, без ссор и ревностей неуместных. Такие любовные треугольники на каждом шагу и в старой и в новой истории встречаются. Мы тут не будем упоминать того же Бирона, переходящего из объятий царицы Анны Иоанновны в объятия своей жены Бенинги. Королева Елизавета Английская I, провозгласившая себя «вечной девственницей», правда, не столько от полового воздержания, сколько от природной бесплодности и каких-то там неясных аномалий в строении женского полового органа, о котором биографы шепотом упоминают, долголетнего своего любовника Лейчестера предлагала в мужья Марии Стюарт, а когда тот женился (не на Марии Стюарт), вынуждена была примириться с этим фактом и без истерик делила своего любовника с новоиспеченной женой. Точно так же будет и со следующим ее любовником Эссексом. Могущественные королевы, оказывается, вынуждены были, подобно простым женам, сквозь пальцы смотреть на сексуальные сношения своих фаворитов с другими женщинами. Не в этом ли феномен истории? Прекрасно уживались любовные треугольнички и наших великих ценителей искусства и литературы. Тут и Мережковский, Зинаида Гиппиус и Философов, тут и Лиля Брик, ее муж Осип Брик и Маяковский, живущие все вместе в одной квартире и делящие ложе рыжеволосой прелестницы в зависимости от ее настроения и желания. А поскольку Лиля Брик чаще желала не по уши влюбленного в нее Володю, а своего мужа Брика, любовный треугольник потрясали внутренние страсти.

Ни зазорным, ни аморальным это не считалось, ведь кровосмешение тут места не имело. Безнравственно только тогда, когда происходит кровосмешение, и нас прямо оторопь берет, когда мы в древней истории Рима ли, другой ли какой страны вычитываем поголовные женитьбы братьев на своих сестрах, отцов на дочерях и прочие аномалии. Родившийся от такого брака ребенок являлся одновременно сыном и внуком собственного отца.