Ну, а насчет количества жертв Салтычихи большое недоразумение у историков вышло. Некоторые настойчиво утверждают, что не свыше сотни их было, а всего-то навсего тридцать восемь штук. Подумаешь, невелика важность! Тем более мужского полу она будто всего только три штуки и загубила, остальные — бабы глупые. Так что нечего, как на злодейку-душегубицу, ярлык приклеивать да на черной доске белыми большими буквами писать, когда ее на эшафот на Лобном месте выставляли в Москве, не очень-то она его заслуживает. А вот само Лобное место крайне любопытно. На него Иван Грозный со своей смотровой башни любил на казнь осужденных смотреть. Ну подняли Салтычиху на эшафот с черной доской на груди, а дальше что? Думаете, ее плетьми били? Нет, Екатерина Великая не позволила. Ей только разрешено было смотреть, как на том же эшафоте порют до смерти ее священника, прежде чем петлю на его шею накинуть. А что Салтычихе смотрение! Она и не на такие картины насмотрелась в своем поместье Троицком, подмосковном, когда избивала беременную бабу, у которой на ее глазах выкидыш случился, или когда, продержав провинившегося дворового целую ночь на морозе, облила ему голову кипятком и, упавшего и стонавшего от нестерпимой боли, собственноручно добила кнутом до смерти. Историки, прослышав о злодеяниях Салтычихи, категорически воспротивились таким неслыханным обличениям. Начали пошептывать, что это, мол, иностранные прохиндеи выдумали, чтобы Россию садистическим варварством заклеймить. Будто Салтычиха, находясь в преступной связи с дворянином Тютчевым, который скоро от Салтычихи ретировался в объятия молодой и красивой, приказала дом новобрачных сжечь и заставить их в том огне погибнуть жестокой смертью. Но пусть историки не очень-то защищают Салтычиху, мы точно знаем, сами читали прошение крепостного крестьянина Ермолая, у которого Салтычиха загубила трех жен, на имя императрицы Екатерины Великой. С этого все и началось, и, кажется, это было единственное прошение крепостного человека, который осмелился поднять голос на свою госпожу. Так вот в этом прошении описаны злодейства Салтычихи языком скупым, а поэтому очень уж выразительным.
И далеко не единственное это явление в России того времени. Такой же болезненный садизм проявляла княгиня Козловская. У той сексуальная патология выражалась в фетишизации отдельных частей тела. Например, она не традиционно, как на Руси принято, по спинам провинившихся хлестала, а по их половым органам. Мужика, какого-нибудь провинившегося дворового, ну, скажем, свиней он плохо накормил, заставит в своем присутствии дворовых девок раздеть и собственноручно, без чужой помощи по гениталиям его стегает. А если дворовая девка провинилась, ну, скажем, плохо полы вымыла, то лучше, если бы у нее были большие груди. Княгиня Козловская с особым любованием обнажала их у девки, клала на деревянную доску и стегала тонким прутиком. Что она испытывала при этом — пусть нам сексопатологи ответят, почему такие безобразия в человеческом организме водятся. Кто виноват, что нормально, без изощренного садизма эти люди получить сексуальное удовлетворение не могут? Думаем, никто на этот вопрос не ответит. Садизм существовал, существует и существовать будет. А наши некоторые царицы примеры садизма великолепно подданным подавали. Чего только стоит благочинная царица Прасковья, которая вечно о нищих, сирых и убогих пеклась, большую милостыню раздавала, а истязала своих дворовых не меньше Салтычихи.
Петр I почему-то любил сноху, жену своего старшего, немного слабоумного брата Ивана. Неизвестно почему. Никакими ни внешними, ни внутренними достоинствами царица Прасковья не обладала — это темная домостроевская баба, невежественная, жестокая и тупая. Может, за то, что не уговаривала мужа законный российский престол занять, а согласилась на добровольное от него отречение? Как бы то ни было, испытывала она при самом что ни на есть жестоком садизме неземное удовольствие. Какое воспитание она получила? Там не воспитание, а питание было. Выкормили полную, статную, с высокой грудью, открытым лицом и длинной косой. Затем выучили довольно плохой русской грамоте. Выросла в русских предрассудках и суевериях. Жила она во дворце, в Измайлове. Попробуем восстановить на основе исторических фактов один из эпизодов проявления ее необузданного садизма: вот наша Прасковья Федоровна у себя в Измайловском дворце сытно отобедала, отрыгнула, мясо между зубов ноготком сковырнула и приказывает своему стремянному Никите Иевлеву: «Заложи карету, Никитушка, созови людей, и пусть Михайловна возьмет водку, а Аксен (это ее конюх) кулек с кнутьями». Экипаж, то бишь колымага, снаружи наподобие американского, времен ковбоев, фургона, с подушками вместо сидений. Царица взяла трость, так как из-за водянки ходила с трудом. За нею двадцать человек прислуги.
«„Карета“ потащилась по Мясницкой в Тайную канцелярию на Лубянской площади, где потом Андропов со своим КГБ важные разные дела будет решать, на Феликса Эдмундовича из окошка поглядывая. Едет, значит, царица, сзади дворня трусцой бежит. Приехали в семь часов вечера. Чай не близко от Измайлова до Лубянки — верст девять будет. Царица приказывает нести себя в арестантские палаты, поскольку пешком ходить ей, сердешной, трудно. Ну, понесли ее на особой скамье, свечи восковые зажгли, путь освещают. Она при каждой камере останавливается и, как милостивой царице пристало, „сердешным“ колодникам милостыньку раздает. Пораздавала она из своего ридикюля копеечки колодникам и приказывает себя к арестанту Деревнину нести. А часовой Краснов — ни в какую. Не велено, дескать, Деревнин по особой статье сидит, он политический и казнокрад. К нему не очень-то визиты желательны. „Ах ты дурак, — кричит царица. — Да знаешь ли ты, что этот болван жалобу на меня подал, а сам мою казну обокрал? Несите меня скорее, а ты, служивый, не препятствуй, а то я царю-батюшке пожалуюсь. Ты ведь знаешь, как он меня уважает?“ Ну, часовой Краснов, хоть и сомнения его брали, все же пропустил. Отворили камеру. Деревнин как увидел царицу Прасковью, в ноги бросился, а она ему: „Какое это ты письмо на меня подал? Говори, такой-сякой, куды ты его спрятал? Подай сейчас же“, — и ее тяжелая трость начала ходить по голове и лицу Деревнина. Слуги еле скамейку могли удержать, на которой царица сидела, так она ходуном от ярости ходила. „Не хочешь говорить?“ И опять палка пошла плясать по голове, лицу и плечам Деревнина. А он плакал перед ней, молил о пощаде. Лицо его было покрыто синяками, ссадинами, ранами, по щекам струилась кровь, глаза заволакивались опухолью. А она, разгоряченная, с безумными глазами, кричала слуге: „Эй ты, Карлус, жги свечой ему лицо, поджигай бороду! Бороду-то ему выжги!“ Карлус ринулся со свечой к несчастному, но пораженный ужасом стряпчий задул ее. Зажгли снова.
Маскин, Крупеников и Трофимов держали его за руки и за волосы, а Карлус жег. Заметив, что нос уже обожжен, он принялся за выжигание бороды. „Какое ты письмо на меня подал, где взял, куда дел?“ — причитала царица уже спокойным голосом. „Государыня, смилуйся и помилуй“, — взмолился подьячий Тайной канцелярии Григорий Павлов. „Гоните его прочь и снимите со злодея рубашку“, — опять впадая в ярость, кричала царица. Деревнину оголили спину. Конюх Аксен по приказанию царицы явился с кульком, в нем были кнутья. Вынул понадежнее и приготовился работать. Но царица Прасковья изменила решение. „Полячка Михайловна, — закричала она. — Сходи в карету и принеси бутылку с водкой“. Водку принесли. Карлусу поведено было лить ее на голову Деревнина. Водка потекла по голове, лицу, разъедая отвратительные, кровоточащие язвы. „Зажигай“, — крикнула царица, обращаясь к истопнику Пятилету. Пятилет, привыкший жечь дрова, но не людей, страшился исполнить приказ старушки, но царица толкнула его со свечою к голове Деревнина, голова вспыхнула, как порох!
Страшный, нечеловеческий вопль огласил подвалы Тайной канцелярии и замер под ее мрачными сводами»[69].
Да, пытали в России страшно! Особенно в допетровские и петровские времена!
