— Валентин, — улыбнулся Мазурук, — собака соображает, что выбраться отсюда можно только самолетом.

Илья, до того как взял в руки штурвал, работал бортмехаником и хорошо разбирался в капризах нашего мучителя. Мазурук обхаживал его, точно любимую, разговаривал с ним ласково, похлопывая по кожуху, подмигивая ему, уговаривал:

— Ничего… ничего… Сейчас я тебя эфирчиком угощу… Хороший эфирчик…

И движок застучал бешено, сорвался со станины и запрыгал по льду в сторону.

— Ну, ну, — Илья, хромая, подбежал и заклинил его лыжной палкой. — Ты потише. Понимаю, тебе тоже не нравится льдина… Потерпи.

А Веселый с визгом рванул к торосам, а потом долго с опаской глядел на дымящее чудовище, с которым и люди-то справлялись с трудом.

Треск движка поднял на ноги остальных. На ходу натягивая малицы, из палаток выскочили бортмеханик Шекуров, представитель авиазавода инженер Тимофеев, пилот Козлов, представитель Главсевморпути Догмаров.

Подошло время радиосвязи.

Снова молчание. Прошло семьдесят два часа моей бессонной вахты у рации. Снова передал выученный наизусть текст. Перешел на прием. И тут услышал ответ Диксона. Наконец нам ответили!

На камбузе меж металлической сеткой входного отсека и хвостом было шумно и весело. Ведь связь есть! Остальное дело времени. Без окон, под целлулоидным прозрачным потолком, камбуз был для нас и кают-компанией, и актовым залом.

Держа ложку, словно гетман булаву, Мазурук потребовал тишины.

— Положение наше сложное, — начал Мазурук. — Экипаж наш самый маленький. Машина оборудована хуже, чем остальные. Но мы не в безвыходном положении. Пока мы не знаем, но, может быть, другим тяжелее, чем нам. Киснуть причин нет. Короче, нам необходимы устойчивая связь и аэродром. Чтоб выбраться, нужны здоровье и бодрость духа. Второе, я вижу, в избытке. С первым похуже. Шекуров при посадке повредил руку. У Догмарова больное сердце. У меня растянуты, по-видимому, коленные связки. Даже битюг Валентин выбьется из сил, ежели будет по трое суток сидеть у рации. Поэтому мы обязаны соблюдать строгий режим, строгий план. На сегодня распорядок таков: Валентин и я — на связи, Козлов, Шекуров, Тимофеев и Догмаров работают на расчистке полосы…

Слышно было, как жесткая метель скребет по гофру обшивки, гудят растяжки и застежки чехлов на моторах. В самолете стояла такая же температура, что и за бортом, но мы, одетые в шерстяное белье и меховую одежду, не ощущали холода.

Выступление Ильи Павловича приняли как приказ, который не подлежит обсуждению. У нас в экипаже действительно недосчитывалось радиста и второго бортмеханика. Вместо них мы взяли груз. Пока Козлов готовил завтрак, Мазурук и я сооружали под фюзеляжем укрытие для аккумуляторов. Остальные, смеясь и подмигивая друг другу, дооборудовали лагерь. Шли горячие шутливые споры за обладание единственной киркой. Альпеншток и совковая лопата считались инструментами для менее квалифицированных работников. И этими орудиями нам предстояло «перелопатить» несколько сотен тонн льда, чтобы привести в порядок рулежную и взлетную дорожку длиной шестьсот и шириной пятьдесят метров.

— Орлы, завтрак ждет! — возопил Матвей Козлов.

Повторного зова не понадобилось. Аромат кофе и жареных сосисок наполнил внутренность корабля. Он победил даже въедливый дух бензина и копоти движка.

— Ой, Мотик, запах божественный! — захватив самую большую консервную банку, воскликнул Тимофеев.

Молодые, считая в душе себя даже взрослыми, мы вели себя, словно первоклашки после звонка с урока: ерзали на перевернутых ведрах, служивших нам сиденьями, подталкивая друг друга.

— Стойте, братцы, командира обошли! — Шекуров передал припозднившемуся из-за хромоты Мазуруку жестяную банку.

— Тихо, ребята, не бузите! Хрусталь побьете!

И над этой «ребячьей» компанией возвышался Мотя Козлов в широкой меховой малице. Он постучал о кастрюлю самодельным черпаком. В наступившей тишине Козлов провозгласил:

— Да не иссякнет чаша сия! Нехай луженые желудки кротко воспримут пищу сию!

На столе появились кастрюля с горячими охотничьими пряными сосисками, сливочное масло и сыр. После этого слышалось только удовлетворенное мычание да кто-либо нет-нет да и чертыхнется, ожегшись о жестяную банку с кофе.

Догмаров, насытившись быстрее всех, сдвинул на кончик носа защитные очки и нудным докторским голосом сообщил:

— Больные нашего санатория страдают отсутствием аппетита, надо срубить по три ропака!

Командир, весело щуря серые глаза, довольный бодрым настроением, сказал:

— Работой руководит Козлов. Он знает дело. Через два часа прихожу к вам. Берегите глаза.

Забрав инструмент, четверо ушли на дальний край льдины, где еще вчера флажками из изрезанного запасного парашюта разметили будущую взлетную полосу. Белая мгла тут же поглотила людей.

Оставшись с Ильей Павловичем, мы стали изобретать питание рации без аккумуляторов, которые уже здорово подсели. Срок связи пришлось пропустить. «Пияджо» с зарядкой не справился. В Холмогорах, под Архангельском, мы добыли аварийную рацию с дивным названием «Носорог». Питал рацию «солдат-мотор» — генератор, который надо было вращать вручную. Командир стал крутить ручку, а я улегся у приемника. «Носорог» находился в палатке, а стоять в ней было невозможно. Эфир молчал, молчал, и неожиданно на волне 3,4 метра я услышал окончание радиограммы: «Все в порядке, следующие сроки слушаю РК»… По характерному почерку радиста — а это был Кренкель — понял: работал лагерь Папанина. Но в тот момент я пощадил нервы Мазурука и не обмолвился о радиограмме. Спокойствие и терпение тоже имеют предел. Дальнейшее слушание эфира ничего не дало, Илья выбивался из сил, крутя «солдат-мотор», и мы прекратили прием. Потом с полчаса повозились с исчадьем-движком, заряжавшим аккумуляторы. Снова пришлось пропустить срок связи.

Тяжело опираясь на лыжную палку, Мазурук, хромая, побрел работать на аэродром. Я мог себе представить, какую мучительную боль причиняло ему плохо залеченное колено. Посадка на льдину-крохотулю, организация лагеря, а теперь сумасшедшая работа на полосе разбередили недавнюю травму, полученную Мазуруком при спуске на лыжах с купола Рудольфа. Он всего пять дней пролежал в постели. Нужно поговорить с ребятами и запретить ему работать на аэродроме. Одного меня он не послушает.

Пока движок не капризничал, я превратился в метеоролога, записал показания приборов. Тут весьма кстати выглянуло солнце. Все время ожидая его появления, я держал под рукой секстант и часы. За время нашего сидения на льдине, грубо оценивая положение, нас сдрейфовало еще на четыре мили от полюса. Затем в штурманской рубке корабля я записал показания компасов, за которыми наблюдал через каждые шесть часов. Нужно было знать вращение льдины и определить магнитные возмущения. Так в течение нескольких суток удалось установить, что отклонение стрелок компасов — результат вращения льдины, а не воздействия магнитной бури. Иначе после бури стрелки бы возвратились приблизительно в исходное положение.

— Как дела, чиф!

От крика я вздрогнул и, обернувшись, увидел запотевшего Козлова. За стуком движка я не услышал, конечно, скрипа снега под его поступью.

— Чихает мотоцикл?

Каких только наименований не придумали мы нашему инквизитору!

Невысокого росточка, подвижный, с добродушным лицом, Матвей Ильич в меховых доспехах выглядел круглым. И со спины их было трудно различить, например, с Папаниным. Только приглядевшись, выяснилось, что Папанин напоминал эллипс, а Козлов — шар. Устало опустившись у ящиков с консервами, Матвей Ильич принялся чертить концом лыжной палки по снегу.

— А мы дорожку очистили — сто на шестьдесят. Чуешь? Ну и ледок! Камень. Бьешь киркой, а она только отскакивает!

— Лишь бы не сломалась.

— Кто?

— Кирка.

— Типун тебе на язык!

— Рванули вы здорово. А мне хвастать нечем. Но солнце схватил.

— Молодец! Куда нас несет?

— К Америке… На четыре мили утянуло.