Подобная судьба нас не устраивала. Да и слишком большое внимание уделялось нашему рейсу. Забравшись на высоту больше тысячи пятисот метров, мы перестали ощущать скорость ветра у земли. А за час до нашего прибытия Амдерма дала штормовое предупреждение, аэродром закрыли из-за сильной пурги. Мы же продолжали свой полет как ни в чем не бывало, не ведая об опасности, которая подстерегала нас.

На высоте погода оставалась прекрасной. И видимость тоже. Мы не теряли моря, а потом и тундры. И, лишь завидев Амдерму, мой пилот обеспокоенно подозвал меня:

— Амдерма?

— Амдерма, — подтвердил я. — Что ж еще?

— Нас не ждут. Ни посадочных знаков, ни людей. Вымерший аэродром.

— Не мираж же под нами.

Сделали круг над аэродромом. Он по-прежнему безлюден. Приглядевшись, заметили, что у земли метет пурга.

Махоткин спросил:

— Связь с Водопьяновым есть?

— Нет.

— Идем первыми на посадку.

— Где же ты сядешь, Василий Михалыч? Никаких знаков!

— Снизимся — разберемся.

Спустились пониже. Машину стало крепко болтать.

Пурга кидала самолет из стороны в сторону. Идя по кругу, Махоткин на глазок определил направление ветра. Земля пропала. Снежное поле затянула густая поземка. Как и при полете над тундрой, пропало реальное представление о тверди. Благо, судя по карте, в окрестностях аэродрома возвышенностей не отмечалось. Осталось положиться на мастерство пилота. Опускаться в белесую мглу было жутковато: что кроется в мятущейся снежной стене? Лишь время от времени чудилось этакое призрачное ощущение поля. К тому же пурга наверняка намела заструги, и напороться на любой из них, да при солидной скорости, значило либо лыжи срезать, либо скапотировать, перевернуться, угробить самолет. Рискуя, всегда предполагаешь самое худшее.

Взглянув на бортмеханика Иваши́ну, я подивился его бледности. Подмигнул ему, подбадривая:

— Держись, Лукич!

— Иди к дьяволу! Чего лыбишься? С нами-то ни черта не случится, а машину поуродуете. Вам-то что…

Он продолжал ворчать, пока наконец мы не плюхнулись на летное поле, мягко подпрыгнули и покатились, покатились…

— Вываливайтесь! — закричал Махоткин. — Ветер машину тащит!

Выскочили, да не устояли на ногах. Пурга сбила. Снег будто кляпом запломбировал рот, нос, глаза ничего не видели. Повернувшись к ветру кормой, с трудом поднялся на четвереньки. Рядом барахтался Ивашина, потом и Махоткин. Пилот тыкал рукавицей вверх, где едва угадывалась голубизна неба; а кругом бесновалась снежная кутерьма.

Я понял, что надо дать знать Водопьянову, как садиться. Мы-то теперь на своей шкуре разобрались в направлении штормовых порывов. Но как сообщить об этом Водопьянову? Полотна посадочного знака на таком ветрюге не расстелешь, костра не запалишь, да и не из чего.

Махоткин опять дирижировал руками, только непонятно, чего хотел. Потом он погрозил кулаком, как мне показалось, махнул в сторону и лег на снег. Первым догадался о приказе Ивашина. Бортмеханик подобрался к Махоткину и ткнулся головой ему в бок. Мне оставалось удлинить «ножку» Т — посадочного знака из живых тел.

Командир приземлился благополучно.

Пока мы лежали на снегу, изображая посадочный знак, пурга уволокла наш самолет метров на тридцать. Его силуэт едва различался в дымовой завесе метели. Мы догнали его и превратились в живые якоря. При очень сильных порывах наших сил и веса тел недоставало, и машина волочила нас по насту. Тяжело груженный биплан било ветром по крыльям, и, попадись на нашем пути солидный заструг, аэроплан могло перевернуть, обломать крылья.

С полчаса дрались мы с пургой. Потом к нам на подмогу прибежали люди, дружными усилиями оттащили машины на стоянку и закрепили. Мы едва переводили дух, окоченели, были здорово злы. Лишь в тепле домика оттаяли телом и душой. Ведь в Амдерме после отправленного штормового предупреждения, которое мы не получили из-за неполадок со связью, никто не ждал нас.

Погода задержала нас на несколько дней. Мы провели их не без пользы для дела: наладили производство дымовых навигационных бомб. В Москве их достать не удалось, а без черных шлейфов пришлось бы каждый раз одному из экипажей рисковать при посадке на лед, а потом телами изображать посадочное Т. Дымовые бомбы позволяют не только определить истинное направление ветра, но отчасти и его скорость, а также визирную точку при посадке — вещь немаловажную в условиях белого безмолвия, в котором глазу зацепиться не за что.

Подумал я и о дальнейшем улучшении навигационного хозяйства. На маршруте к Амдерме обычные авиационные компаса врали немилосердно. Их расхождения доходили до сорока трех градусов. Так и не раздобыв солнечного компаса, решил соорудить солнечный пеленгатор. Штука получилась примитивнейшая, но падежная, не зависящая ни от какого магнитного склонения и прочих причуд геомагнитных полей у полюса. На капот мотора я приделал круг, разбив его плоскость на румбы и градусы. В середине круга укрепил штырь, который отбрасывал тень на деления. Мы летели на север. Солнце там светит круглые сутки, во-первых. А во-вторых, мы подбирали для полета такое время, когда солнце находилось на северной стороне неба. Летчику достаточно было выдерживать курс по показанию тени от штыря на разрисованном круге, чтобы идти по прямой. Через четверть часа я вносил поправки — говорил, на сколько градусов по тени штыря подвернуть. В дальнейшем солнечный пеленгатор служил мне основным навигационным прибором. По нему можно было судить даже о поведении магнитных компасов.

Амдермовские умельцы по чертежам Бассейна, бортмеханика командирской машины, соорудили великолепные разборные легкие нарты со съемными металлическими полозьями на случай оттепели. Нарты, лыжи, запчасти для самолетов подвесили под фюзеляжи. Машины стали напоминать цыганские арбы перед кочевьем. А мы, обожженные дочерна морозом и ветром, вполне сходили за цыган.

И еще мы занимались дальнейшей отработкой маршрута. В Москве предполагалось, что мы двинемся из Амдермы вдоль побережья Новой Земли, через Маточкин Шар. Теперь же я предложил идти над Карским морем, прямо к мысу Желания.

Водопьянов посмотрел на меня удивленно.

— Мы везде спрямляли маршрут, — заметил я. — Почему бы и здесь не поступить так же?

— Ты, Валентин, уверен, что не заплутаемся? И что думает Махоткин? — Водопьянов обернулся к своему «тезке наоборот» — Василию Михайловичу.

Спокойный человек, летчик экстракласса, Махоткин вскинул брови, пожал плечами:

— Я нужен на взлете и посадке. А в остальное время выполняю указания штурмана, — и широко улыбнулся, — он не подведет. В «солнечные часы» верю.

— Мы имеем право на риск, — твердо сказал я. — Кораблям надо знать ледовую обстановку.

— Игра стоит свеч, — согласился наш командир, — мы поможем многим судам, идущим в этот район.

Третьего апреля наконец распогодило, и около полудня по московскому времени мы вылетели на мыс Желания. Ведущим, как всегда, пошел наш самолет: командир верил штурману больше, чем радиоприборам.

Редкий командир отказался бы от своего законного места — быть первым в полете. Пусть ему пришлось бы контролировать курс по капризному радио и вносить поправки. Пусть он имел возможность пользоваться новейшими радиоприборами. Я боюсь назвать кого-либо из летчиков того времени, кто уступил бы первенство в строю. Водопьянов же, герой Арктики, человек опытный, шел следом за мной, мальчишкой тогда, потому что этого требовали интересы дела.

И годы спустя, и через много-много лет, вспоминая первый выход в высокие широты, мне невольно приходило на ум мудрое поведение Михаила Васильевича. Он самого себя, свой характер умел подчинять делу. Такое дано не всем.

Шестибалльный ветер дул нам в «корму» и увеличил путевую скорость машины до ста восьмидесяти пяти километров в час. С северо-запада на юго-восток по всему побережью, от Югорского Шара и дальше к Байдарацкой губе, тянулось огромное разводье. Проплыла под крылом трехкилометровая торосистая полоса припая. Самолеты пошли над чистой водой. Она выглядела черной и маслянистой в окаймлении берегового льда. Дальше в море пошла волна, крутая и пенистая. Только далеко-далеко по курсу миражила кромка льда, отливая радугой под скользящими лучами низкого солнца.