-- Диагнозы, Владимир Николаевич, пишут люди, -- ответил мне министр. -- Вам вот тоже написали диагноз, насколько мне известно.

-- А тета-ритмы в её энцефалограмме?

-- А что тета-ритмы? -- поднял он бровь. -- То, что у нормального бодрствующего взрослого они не наблюдаются? Кто, простите, определил эти критерии нормальности? Что вообще знает наука? Она знает, что у совсем небольшого числа взрослых людей в бодрствующем состоянии есть в мозгу определённые медленные волны, которых нет у остальных. Но разве она знает, чтС это за волны, откуда они исходят, какую духовную природу имеют, с какими движениями ума связаны? Не знает, и не узнает никогда: мистический способ познания для науки закрыт! Облепи?те мой лысый череп электродами -- Вы и у меня наверняка найдёте тета-ритмы! Может быть, они всего лишь указывают на силу эмпатии, как Вы думаете?

-- Эмпатии как сочувствия?

-- Нет, мой дорогой! Эмпатии как способности воплощать! Эмпатии как умения раствориться в чужой сущности без остатка, точней, принять в себя и в себе растворить эту сущность! Если доверять вашим электродам, вы любого великого актёра диагностируете как потенциального шизофреника или эпилептика. Братья и сёстры Mediatores -- это прежде всего актёры, и это великие, самозабвенные актёры, а вовсе не пифии, не оракулы, не колдуны и не шаманы. Вы, кстати, тоже не вовсе лишены актёрского дара. И даже аскетического! Кроме прочего, мне было приятно узнать от местного mediator mediatorum, который узнал от Вашего врача, что был в Вашей жизни и монашеский период, правда, внутри какой-то неясной мне веры. Вы слишком быстро перешли от одного периода к другому: от жизни по идеалам юности -- к суетной жизни взрослого мирянина, а они имеют слишком разную температуру. Вот Ваше сознание и раскололось от резкой смены температур, если Вы мне позволите это замечание на полях... Так, а о духовной карьере в католичестве Вы никогда не задумывались?

-- Нет! -- передёрнулся я. -- Увольте...

-- Но вот в случае сестры Иоанны, об этой карьере следует задуматься! -- продолжил иерарх. -- Конечно, придётся наложить на неё paenitentia за нарушение Устава, но это не поставит на её карьере крест: любая епитимья рано или поздно кончается. Варианты её будущего разнообразны. Об этом в основном я и приехал с Вами поговорить, то есть о её будущем.

-- Почему именно со мной?

-- Потому что она... -- я не окажусь бестактным? -- потому что не только она к Вам привязалась, но и Вы её, похоже, полюбили, правда, не её саму -- воплощённый ей образ. Я не ошибся?

-- Не ошиблись...

-- Вот так и вышло, что теперь именно Вы о ней заботитесь и выступаете её поручителем. Хоть я и Уорден, но её warden сейчас -- именно Вы. Такая вот игра слов. Предложение, которое я хочу сделать сестре Иоанне, я вынужден согласовать с Вами, так как без Вашей доброй воли она его, пожалуй, не примет, а мы насильно ничего не творим. Мы уважаем законы, милостивый государь! Кстати, я правильно произношу эти два слова?

-- Абсолютно. Что это за предложение?

-- Ну вот, мы наконец-то перешли к сути дела! -- удовлетворённо отметил он. -- Вначале девушке нужно будет поправить здоровье в московском отделении Mediatores -- месяца хватит, я думаю, -- а после отправиться в Европу, в закрытый колледж для высших чинов в иерархии ордена. У неё значительные таланты, из неё может выйти прекрасная аббатиса. Между прочим, как "аббатиса" будет по-русски?

-- Игуменья. А если она не согласится?

-- Она согласится! Вопрос в том, согласитесь ли Вы, Владимир Николаевич! Но у Вас выбор, по-моему, очень невелик. В первом случае Вы снимаете с себя эту тяжёлую обузу и заодно риск всяких служебных неприятностей, так как всю ответственность за её побег мы возьмём на себя, а если точней, представим всё так, что и не было никакого побега. Во втором случае Вам до конца жизни придётся мириться с неприятной notoriety человека, похитившего пациентку сумасшедшего дома. Девушка при этом, само собой, снова вернётся в клинику. В клинику, подчёркиваю, а не в обитель! Я, конечно, наложу на сестру Паулу покаяние, но заставлять её отменять решение об исключении из монастыря её послушницы в этом втором случае я нахожу неэтичным. Как ей терпеть в своей обители сестру, которая проявила такое дурное противоуставное упрямство? Ничем хорошим это всё равно не кончится. И идти на все четыре стороны приказать девочке тоже нельзя: она же беспомощна! Своих денег у неё нет ни копейки, родственникам она не нужна. Попадёт ещё, не дай Бог, в лапы к бандитам, а те её продадут в бордель! Уж лучше клиника, чем бордель, верно?

-- Извините, Ваше преподобие, но уж если Вы сами заговорили о борделе... Я ещё могу понять, какую ограниченную духовную пользу может принести временное воплощение леди Макбет -- например, для театрального режиссёра. А воплощение старой карги, которая скрыла от родственников, где спрятала деньги? Или "сволочи", которая "дует водку и чавкает блином"? Или собаки? Разве в этом много заботы о добродетели? Может быть, это и есть в чистом виде духовная проституция по принуждению ордена? -- дерзко спросил я.

Министр нахмурился. Побарабанил пальцами по столу.

-- Да, -- признал он наконец. -- Да, и это тоже пятно на деятельности местной обители, уж если даже миряне говорят об этом... Я бы не стал использовать таких резких слов, как "проституция", но собака -- это действительно чересчур. Хотя, с другой стороны, мы ведь не знаем достоверно, чтС это за собака, какое значение имеет эта собака. Собака собаке рознь... Так Вы согласились с моим предложением? Вы готовы ей растолковать, что так всем будет лучше?

-- А что будет, если девушка... останется со мной?

Иерарх хмыкнул:

-- Как кто? Вы на ней хотите жениться, чего доброго? На монахинях не женятся, мой дорогой, даже на бывших, и не потому, что грех, а потому, что это люди особые, для мирской жизни нетренированные. Сёстры нашего ордена к ней особенно непригодны. Они -- как скрипка, для которой нужен хороший футляр. Таким футляром является монастырь. Мирская жизнь, увы, его не создаёт. Чем кончится дело, как Вы думаете? Правильно думаете: болезнью! Но если даже убережёте этот чудесный аппарат от поломки, в чём сомневаюсь, то всю жизнь с ней будете жить ради минут incarnatio, с каждым годом всё более коротких и редких. Это хуже наркотика. Подумайте как следует: Вы точно этого хотите?

-- Ваше преподобие, прежде чем загадывать на годы вперёд, может быть, мы прямо сейчас начнём с малого и попробуем развоплотить шесть воплотившихся в ней кошмарных сущностей? -- несколько непочтительно спросил я.

-- Извините! -- спохватился министр. -- Совсем забыл... Да, идёмте.

XX

Мы вновь прошли в жилую комнату и приблизились к дивану, на котором спала девушка.

-- Не зажигайте света, -- шепнул мне клирик.

Он склонился к спящей и провёл ладонью по её лицу от подбородка ко лбу.

-- Maid, awake, -- сказал он вполголоса.

Девушка открыла глаза. Мужчина, напротив, закрыл их и, шевеля губами, беззвучно проговорил неизвестную мне инвокацию, которую, вероятно, обращал сам на себя, потому что, открыв глаза, он изменился. Жесты его стали плавными, женственными, посадка головы тоже неуловимо поменялась.

Выйдя на середину комнаты и сложив руки на груди в районе креста, он (она?) запел (запела?) голосом столь полным, густым и неожиданно высоким, что закрыв глаза, его можно было принять за женский альт. Это была детская песенка на очень простенький мотив из шести нот (до, до, соль, соль, ля, ля соль; фа, фа, ми, ми, ре, ре, до), но распетая так медленно, серьёзно, почти торжественно, что она звучала как колыбельная или молитва.

Twinkle, twinkle, little star,