- Интересно, как там мой крестничек? - Спросил он сам себя вслух. - Что-то ни слуху от него, ни духу, Наблюдатель его не наблюдает... Позвоню-ка я ему по телефону, хоть родственникам соболезнования выражу.
Эта детская выходка отчего-то заранее развеселила его, и Михаил Иванович отложил вилку, достал старенькую "Нокию" и по памяти набрал номер того хулигана. Узнать этот номер особого труда для Калинина, конечно, не составило.
После многих гудков по телефону грубым голосом ответили:
- Алле? Кто говорит, э?
- Это Антон?
- Гандон, билят! Ты, билят, ишак, ты что за человек такой?! Ты что вообще от жизни хочешь? Я тебя поломаю, Вася, слышишь?! Я тебя уничтожу, выстегну, билят! Мы с Антоном всю твою домовую книгу порвем! Я могила твоего отца топтал, весь твой род топтал, весь твой тухум топтал! Давай, если мужчина, один на один выскочим?! Приходи давай когда хочешь один, мы тоже одни подойдем! Я твой рот один раз имел! Я...
Михаил Иванович недоуменно послушал еще немного, потом выключил телефон.
- Это ктойта? - Недоумевающе протянул он. - Благородный заступник?
Калинин задумался. Стал припоминать все подробности перемещений Антона, сообщенные ему Наблюдателем до потери контакта вчера. Вчера! Вот голова садовая! А навь-то укокошить его должен был шестого, ну седьмого, крайний срок! Выходит, отбился как-то, щусенок, сбежал, скрылся, закрутил хвостом! И что же это он делал?!
"Так, подцепил я к нему Наблюдателя еще тридцать первого мая... сразу же почти, как он меня отоварил. Куда он там за это время таскался? Москва, Подмосковье северное, один раз - восточное... Ага, в ночь на третье я его душил-душил, душил-душил... Не додушил, гада. Значит, а шестого я по его душу навью прислал. С третьего до шестого он далеко от дома, смотрю, не удалялся, а утром седьмого сразу подался опять на восток. Ба, и туда же, притом, куда и второго! Вернулся обратно, поехал опять на восток. Что ему там, медом намазано? Потом мотался там же по области. Вот, и связь с ним порвалась где-то под Электроуглями. Интереснее, конечно, тот, восточный адресок, куда он бегал каждый раз как ему хвост прищемят. Эхе-хе".
Кряхтя, Михаил Иванович слазил в подпол, достал оттуда и вынес на двор длинный чехол. Из чехла он вынул и аккуратно развернул сильно потертую волчью шкуру. Впрочем, непростую шкуру. Снята она была вместе с лапами, хвостом и головою, и на нее было нашито тут и там множество вороновых перьев. Еще к волчьей голове на манер бивней накрепко была привязана пара длинных коровьих рогов, что казалось уже совсем неуместным.
Калинин любовно постлал эту шкуру кожей наружу на торчащий посреди двора большой пень для рубки дров, достал из кармана щепоть смолотых в порошок трав и посыпал кожу. Затем начал притопывать на месте, прихлопывать руками, поддергивать плечами. Все быстрее, шире жест. Войдя в раж, он с тем же притопом и прихлопом пошел вокруг пня противосолонь, бормоча:
- Тупа-тупа, хлоп-хлоп! Тупа-тупа, луп-луп! На море-океана, на острове Буяне, во сырой чащобе, средь поляны стоит осинов пень! Месяц, месяц - золотые рожки! Свети на пень осинов, на зелен лес, на широк дол! Коло пня рыщет волк мохнат, скачет ворон черен, ходит тур проворен! Волк мохнат - во зубах скот рогат! Ворон черен - клюет гол череп! Тур проворен - хвостом взад вертит, рогом вперед бодает, копытом обок лягает!
Месяц, месяц, золотые рожки! Расплавь пули свинцовые, притупи ножи точеные, измочаль дубины тяжелые, сломи рогатины востреные! Напусти страх на человека и гада, на зверя и птицу, чтобы они волка не брали, его шкуры не драли, ворона не били, пера ему не редили, тура не травили, рогов ему не ломили! Слово мое крепко, крепче силы богатырской, крепче схимы монастырской, Аминь!
Михаил Иванович трижды обернулся кругом на левой ноге, задом наперед прыгнул, перекинулся через пень, замотавшись в шкуру, и в тот же миг на пне вместо него воссел огромный, по грудь человеку ростом, ворон.
Ворон грозно глянул черным, масленым глазом на двор, громко каркнул и, взмахнув крыльями, с натугой оторвался от земли. Редко, тяжело махая крыльями, он набрал высоту. Затем сделал круг над садовым товариществом и полетел на восток.
Тот же день. Часом позже. Подмосковье. Дмитровский район.
Примерно в то время, когда Михаил Иванович подлетал к МКАДу, Анастас Иванович лежал с закрытыми глазами на топчане у себя в загородном доме. Поместье, как он, полушутя, называл его. Лежал и вслушивался в звуки дома. Звуков, в общем, было, немного. В соседней комнате приглушенно бормотало радио, потрескивало почти прогоревшее полено в камине, жужжала у окна одинокая муха.
Вот, опять: Топ. Топ. Топ. Чьи-то тяжелые твердые шаги на втором этаже.
Топ. Цок. Цок. Топ. Заскрипела доска. Будто топот копыт. Шаги движутся к лестнице.
Топ. Скрип. Топ. Скрип. Шаги приблизились к топчану. Даже с закрытыми глазами Анастас Иванович почувствовал чье-то присутствие рядом. Горячее, пахнущее падалью и гнилыми зубами, дыхание обдало его лицо.
- Тит, а Тит, где ты был? - Не открывая глаз, спросил Анастас Иванович.
Долгое молчание. Затем глубокий, бархатистый голос:
- В город ходил.
- Что в городе делал?
- На базаре был.
- Что на базаре видел?
- Сорок сороков мышей кошку доили. Кошку доили, молоко носили.
- Куда же те мыши молоко носили?
- Своим деткам носили, деток поили. Молоком поили, кашей кормили.
- Тит, а Тит, а ты ту кашу ел? Молоко то пил?
Снова долгая пауза. Лишь тяжелое, пахнущее сеном, горячее дыхание на лице.
- Ел, ел, недоел. Пил, пил, недопил. Потом плясали, меня в шею толкали. В шею толкали, с почетом провожали. С почетом провожали, ворот оборвали, возвернуться желали.
Анастас Иванович медленно открыл глаза. Прямо перед ним, едва не касаясь его рылом, в воздухе висела свиная харя, обросшая густо щетиной, с длинной, спутанной бородой, желтыми, загнутыми клыками. С отвислой нижней губы медленно стекала тягучая нитка слюны, лукавые карие кабаньи глазки смотрели прямо в глаза Анастасу Ивановичу. Во лбу хари горел еще один, третий глаз, неподвижный, остекленевший, не моргающий, круглый как пуговица. Он был налит кровью и жаром, но сейчас его медленно затягивала мутная поволока . Венчали харю острые, гладкие, лирой закругленные рога.
- Тит, а Тит, пойдем щи хлебать, хлеб ломать, - продолжил Микоян, не мигая, смело глядя в глаза харе.
Воздух перед ним сгущался, становясь коренастым, корявым, сгорбленным существом с когтистыми руками, широкими копытами, косматыми лошадиным хвостом и гривой.
- Давай ложку, давай хлеб, да не черный горбыль, а микошану!
Микоян протянул существу, которое называл Титом, заранее заготовленный пополам разрезанный батон, щедро смазанный сливочным маслом и посыпанный сахаром. Харя длинным языком в один миг слизнула батон, зачмокала. Затем, довольно урча, Тит уселся у топчана, снизу вверх поглядывая на волшебника.
-Есть у меня для тебя дельце. - Нараспев заговорил Микоян. - Передать гостинец дружку моему особому, любимому. Гостинец и весточку на словах. Мол, бьет тебе твой друг челом, просит стол накрыть, самовар раздуть, да встретить его через шесть деньков, да не одного, а сам-друг.
- Передам я гостинец и словами весть, - пророкотал-проворковал Тит. - Да не нужно ли чего еще?
- Ты найди меня на осьмой денек, да явись мне любезным слугой, вот тогда я задам работу. А сейчас иди, да не мешкай путем! - Анастас Иванович достал из стоявшего у его ног чемодана несколько увесистых, запаянных в целлофан пачек долларов, передал их Титу, который встал, встряхнулся, как собака, и тяжело затопал к входной двери, постепенно становясь прозрачным, растворяясь в воздухе.
Микоян проследил за ним глазами, откинулся на диван и, тяжело вздохнув, снова закрыл глаза. С этим покончено. Мысленно Анастас Иванович перенесся туда, в Дамаск.
Примерно в то же время, плюс пару-тройку часов. Ближнее Подмосковье. Восток.
