Так мы прошли большую часть моего участка обороны. На одном холме остановились передохнуть. С холма были видны многие заграждения моего и даже соседнего участка слева.
Мы находились на командном наблюдательном пункте.
Дмитрий Михайлович сел на траву, пригласил меня располагаться поудобнее рядышком и откровенно признался:
— Немного устал. Посидим и поговорим…
Я не знал, как и с чего начать разговор, молчал и боялся нарушить молчание.
Между тем Дмитрий Михайлович развернул на земле карты и стал их рассматривать. Видимо, он проверял схему нанесенных сооружений, ибо что-то на ней обводил карандашом.
— Ваш участок обороны оригинален, — начал он с неожиданной для меня похвалы. — Вы отступили от схемы оборонительного участка, предложенного саперным батальоном, конечно, не в ущерб плану обороны. Но у вас другая идея! Кто дал вам право изменить предложенную схему? Вы согласовали ее с кем-нибудь? Утвердили? Почему решились проявить своеволие и вносите многое, что не предусмотрено проектом?
Град вопросов посыпался на меня, я не знал, где найти от них укрытие.
Что я мог ответить ему, человеку, который все видел, осмотрел и еще не объявил мне своего авторитетного суда?..
— Прапорщик Головин! — настаивал Дмитрий Михайлович. — Отвечайте, защищайте свою идею, свою работу, свой труд. Откуда появилось у вас такое решение? Говорите! Работа выполнена хорошо. Идея решения на данном участке правильна. Мне очень нравится своей новизной и оригинальностью. Но что же вы молчите? Или вы непричастны ко всему сделанному?
Я очнулся как от какого-то оцепенения. Подробно рассказал, как вел работы. Идею я не выбирал, она заложена в самом слове „оборона“. Сама местность использована так, чтобы противник не смог сломить обороняющихся. Здесь неприятель должен быть измотан, обессилен и уничтожен. А для этого надо использовать все средства — и огневые, и приспособленную к обороне местность, укрепленную всеми видами фортификационных сооружений.
— А с кем все согласовано? — переспросил Дмитрий Михайлович.
— Ни с кем! Да и с кем я мог согласовать, когда местность показывала и требовала этого без совета со стороны. По-моему, каждый должен делать так, как подсказывает обстановка, нужно только понять, что эта оборона служит исходной позицией для наступления на противника.
— А где вы учились?
— Учился я в школе прапорщиков в Усть-Ижоре. Служил до школы рядовым сапером в третьем саперном батальоне. Я из крестьян. Образование среднее. В школу прапорщиков направлен за боевые заслуги, награжден Георгиевскими крестами. Вот и все, господин подполковник.
Всей беседы не припомню. Знаю только, что Дмитрий Михайлович о себе ничего не говорил. Больше толковал об инженерных сооружениях на фронте и в тылу и о том, что мало мы занимаемся инженерными сооружениями и порой недооцениваем их. Говорил резко и откровенно о фронте и нашем тыле.
— Вот вы посмотрите теперь на свой участок и соседний, который виден даже отсюда. Ваш незаметен и только заграждения местами демаскируются, а там все как на ладони. Это плохо.
Когда Д. М. Карбышев узнал, что мы сидим на наблюдательном пункте, удивился. Осмотрев КП, сказал:
— Стоит заняться вашей идеей оборонительных узлов сопротивления. Приглашу из штаба фронта представителей командования пехоты и артиллерии, пусть посмотрят и дадут свои заключения. Я помогу им понять вашу идею, и мы придем к окончательному выводу.
От короткого общения с Дмитрием Михайловичем я остался в восторге. Обласканный его вниманием, я почувствовал уверенность в себе, он переродил меня, перевернул все мои представления о службе, жизни. Больше я Дмитрия Михайловича не видел и не встречал, но всегда и везде искал с ним встречи…»
Мы почти полностью привели письмо полковника в отставке Андрея Васильевича Головина, присланное недавно из Свердловска в адрес старшей дочери Д. М. Карбышева. Оно начинается словами, которые нельзя опустить: «Пишет вам, дорогая Елена Дмитриевна, совершенно незнакомый Вам человек, выведенный в люди вашим отцом…»
Служебные дела заставляли Карбышева частенько бывать в Таганче, Поташне и других селах района. Однажды в Шендеровке он встретил красивую девушку, сестру прапорщика Опацкого. Она приехала к брату с твердым намерением с его помощью стать сестрой милосердия. Это была Лидия Васильевна. Они познакомились с Дмитрием Михайловичем и вскоре поженились.
Лидия Васильевна так вспоминает свой первый фронтовой год, проведенный вместе с мужем:
«Дмитрий Михайлович очень много работал на фронте. Целыми днями пропадал на позиции. Он был требователен к своим подчиненным и в особенности к себе. Помню, еще в 1916 году, на войне, когда мы переезжали на новую позицию, бывало так: стоит разбитый дом, а рядом хороший. Дмитрий Михайлович саперов помещает в лучший, а себе берет похуже. Саперы его очень любили, несмотря на то, что он был строг и взыскателен. Когда переезжали на новое место, он сам вовремя не поест, не ляжет спать, пока не посмотрит, как устроились и улеглись его солдаты, поели ли, все ли у них в порядке. Только тогда он успокаивался и, придя домой, говорил: „Теперь, мать, давай есть. Мои дети (так он называл солдат) поели и спят. Теперь я могу сам спокойно отдохнуть“».
Весной 1916 года строительство оборонительного рубежа подошло к концу. Вся Шендеровка провожала саперов в дальнюю дорогу. Подполковнику Карбышеву в знак глубокого к нему уважения крестьяне преподнесли большой букет цветов.
И. И. Ростунов в написанной им биографии генерала Брусилова отмечает, что в ту весну командующий Юго-Западным фронтом подготовил новое наступление. Атаку намечалось произвести всем фронтом в междуречье Стыри и Прута.
Главный удар должна была нанести 8-я армия. Впоследствии это наступление вошло в историю первой мировой войны как классический образец умелого прорыва мощных неприятельских укреплений под названием Брусиловского прорыва.
Большое значение в нем имело инженерное обеспечение, за которое отвечал генерал Величко. По его указанию создавались инженерные плацдармы. Они позволяли скрытно подвести войска возможно ближе к передовым линиям противника. Каждый такой плацдарм состоял из 6–8 параллельных траншей, расположенных на расстоянии 70-100 метров одна от другой. Траншеи соединялись ходами сообщения. На участках атаки русские настолько приблизили свои окопы к австрийским позициям, что отстояли от них всего на 200–300 шагов.
Ближайшим помощником Величко снова стал Дмитрий Михайлович, назначенный старшим производителем работ управления начальника инженеров 8-й армии. Ученик возводил первые инженерные наступательные плацдармы своего учителя на важнейших участках атаки: Олыко — Дубно, в районе Луцка, по реке Стоход и в районе Садово — Пустомыть — Новоселки.
«…На рассвете 22 мая, — пишет И. И. Ростунов, — мощная артиллерийская канонада возвестила начало наступления Юго-Западного фронта. Огонь русской артиллерии был исключительно эффективным… В проволочных заграждениях противника были проделаны проходы, а окопы первой и частично второй линии оказались разрушенными. Наибольший успех был достигнут на направлении действия 8-й армии. Корпуса ее ударной группировки к исходу 23 мая прорвали первую полосу обороны противника. В течение следующих двух дней они вели преследование. 25 мая 15-я дивизия 8-го корпуса захватила Луцк».
Австрийцы в панике бежали.
Удача на Юго-Западном фронте была скоротечной, ею не воспользовались соседние фронты, да и части, осуществившие прорыв, не могли развить свой успех. Они устали воевать, пополнения не прибывали, снабжение боеприпасами и всем остальным все ухудшалось.
Карбышева не радовали ни награды, ни повышение в чине, ни временные успехи. Какая всему этому цена, если поражение неминуемо. И он хотел поражения, потому что знал: оно, как в русско-японскую войну, переполнит чашу народного гнева и на этот раз непременно приведет к падению самодержавия. В этом он был полностью солидарен с большевиками. В 8-й армии были представители разных политических течений, разных партий, но никто среди солдат — это ясно видел Дмитрий Михайлович — не пользовался таким доверием, как большевики. Почему же им верят? На их стороне правда!
