Смесь энтузиазма и тревоги наполнила мое тело и сопровождала меня накануне вечером на пути к дому Дрейера. Наконец-то тень моего брата должна исчезнуть из моей жизни, сопровождаемая моим чувством вины и моими кошмарами. Хотя такие реалии, как снег, небосвод и изгородь любого сада, могли снова вернуть меня к воспоминанию о нем и том украинском рассвете, когда я убил его. «Мой ад, — думал я, поднимаясь по лестнице и стараясь отогнать от себя тот острый запах пороха, — скоро закончится с исполнением моей миссии в этой жизни. После всего происшедшего я тоже заслуживаю немного отдыха в награду за столькие годы, отданные борьбе за уничтожение человеческого в Дрейере». Вскоре, тем не менее, я смог убедиться, что и в этом счастье мне было отказано. Мои глаза еще не привыкли к полумраку комнаты, когда я услышал, как закрылась с церковным скрипом входная дверь в дом, будто бы кто-то затаился на нижнем этаже в ожидании того, как я спущусь по лестнице, чтобы покинуть дом. Тогда я вошел в комнату и увидел тело Дрейера, свалившееся на шахматную доску, из которого вместе с кровью вытекли вся его правда и тоска — кто-то всадил ему пулю в затылок. Прядь седых волос закрывала глаза Дрейера, а правая рука была вытянута вперед, будто он стремился захватить с собой эхо выстрела, последний земной звук, как дань уважения умершему перед молчанием вечности.

Дэниэл Сэндерсон.

Лондон, 1989.

Полагаю, что существует множество способов завершить эту историю, однако убийство барона Блок-Чижевски не относится к их числу. Оно также не является основой того, о чем я хочу рассказать. Это совсем иное. Он был, несомненно, центральной, хотя не единственной и не первой фигурой, которая подверглась кривому воздействию жестокой линии судьбы. Его история, как у любого выдающегося человека, включает в себя истории жизни других, менее выдающихся людей. Примером тому может служить моя судьба. Этим я отнюдь не претендую на то, чтобы поставить себя в один ряд с бароном. Просто я полагаю, что наша собственная память является единственным доступным средством, к которому мы можем прибегнуть для восстановления прошлого. Поэтому я и принял решение рассказать о событиях, которые произошли в моей жизни, и о том, почему мне принадлежит сомнительная честь считаться одним из наследников старика. Мне очень не хотелось бы показаться неискушенным, рассказывая историю, которую, в этом я уверен, было бы куда предпочтительнее услышать в другом месте и из других уст.

Так как то, о чем я намереваюсь сообщить, тесно связано с тайнами барона, выходящими за рамки этого мира, у меня нет иного способа начать свое повествование, кроме как с рассказа о его завещании, найденном в пустой бутылке из-под португальского вина на следующий день после совершения преступления. Своим неподражаемым почерком монаха-кармелита Войцех Блок-Чижевски, отставной офицер польской армии, завещал переполненную древними монетами копилку своему ординарцу Аликошке Голядкину и передавал остальную часть своих небольших средств в Швейцарии в пользу одного из домов престарелых, расположенного в окрестностях Франкфурта. Далее в приписке, сделанной каллиграфическим почерком, старик сделал три дополнения к завещанию. Маэстро Ремиджио Коссини, сицилийскому художнику, Деману Фрестеру, фламандскому актеру, и мне, третьему и самому невезучему его партнеру по шахматной игре по переписке, он оставлял — каждому из нас — по немалой сумме денег, по сто тысяч швейцарских франков, которые мы могли получить только лично и только во время похоронной церемонии.

Спустя годы швейцарская пресса в своем стремлении пережить вновь это происшествие, из которого ей, по-видимому, не удалось извлечь большой выгоды, настаивала на юридической правомерности только первого завещания. В соответствии с ним барон передавал все свое состояние Голядкину, который стал инвалидом на войне и был ближайшим товарищем покойного на протяжении по крайней мере сорока лет. Как бы то ни было, подтверждение или оспаривание факта законности первого завещания, каким бы фальшивым оно ни казалось, не изменяет сущности моего рассказа. Теперь уже не важно, был ли Голядкин, привлеченный жаждой завладеть этим наследством, способен предать давнюю дружбу с бароном Войцехом Блок-Чижевски. В определенных случаях бывает недостаточно знать, кто совершил убийство, чтобы полностью понять причины, побудившие к этому, и раскрыть людей, стоящих за кровавым поступком. Должен предупредить, что история, которую я собираюсь рассказать, будет посвящена не барону и не Голядкину, а тем причинам, которые заставили их затеряться и увлечь других людей за собой в своем падении.

Забастовка железнодорожников в Лондоне помешала мне своевременно прибыть на похороны барона Блок-Чижевски. По-видимому, никто не обязан совершать невозможное, особенно если речь идет о том, чтобы пересечь пол-Европы, соревнуясь в скорости со стремительным разложением трупа. Однако это не помешало швейцарскому городу встретить меня облачным безразличием, которым обычно встречают тех, кому, похоже, предначертано судьбой повсюду опаздывать. На этот раз, тем не менее, отчаяние, с которым я приготовился получить головомойку от душеприказчиков Блок-Чижевски, моментально растворилось благодаря неожиданному появлению Ремиджио Коссини, который ожидал меня на центральном вокзале Женевы с сиротским любопытством дальнего родственника.

Маэстро Коссини был невысоким человеком, похожим на самурая в отставке. В тот миг, когда я увидел его в толпе законопослушных американцев и путешественников, я подумал, что это японский турист, которому сказали, что данное место является самым фотогеничным в городе. Однако стоило оказаться с ним рядом и посмотреть в его глаза, чтобы интуитивно почувствовать, что он не может быть обычным человеком. Когда я наконец понял, кто он такой, его рука уже крепко сжимала мою с дружеской авторитетностью того, у кого нет времени для лишних объяснений. Затем, не дав мне возможности спросить его о чем-либо, Коссини вывел меня из здания вокзала и остановил такси, которое довезло нас до гостиницы, где нас ожидал Фрестер, чтобы всем вместе поехать к душеприказчикам.

В ходе поездки художник обращался ко мне с уважительной фамильярностью, приправляя свою английскую речь столь грубыми итальянскими выражениями, что они никоим образом не вязались с утонченностью его манер. После того как Коссини успокоил меня, заверив, что мое опоздание не скажется на содержимом моих карманов, он сообщил мне, что расследование убийства барона Блок-Чижевски приняло неожиданный оборот. На следующий день после похорон барона полиция обнаружила Голядкина, давнего помощника Блок-Чижевски, агонизирующим в захудалой гостинице в Круселе — он пустил себе пулю в правый висок. Это позволило местным властям закрыть столь позорное дело, к удовлетворению всех жителей этого города.

«Очевидно, — заключил мой импровизированный гид, — в этом деле гораздо больше дерьма, чем мы можем предположить».

Он говорил со мной так, будто мы были знакомы в течение долгих лет и провели последние недели, анализируя шаг за шагом обстоятельства смерти барона. Только по прошествии времени мне удастся понять странность и быстроту утверждений Коссини. Для него самые запутанные истории были удивительно ясны, в то время как наиболее очевидные официальные версии вызывали подозрение. Его мозг работал быстро, словно получал все необходимое для своего питания из космоса, и по этой причине Коссини не мог сидеть в ожидании того, пока остальные смертные полностью закончат делать свои выводы, что приводило к тому, что его жесты и утверждения часто казались невыносимыми. Его слова обычно имели оттенок интеллектуального превосходства, но мне кажется, что это была своего рода наивность, которая позволяла ему считать, что любой человек способен видеть все так, как видел он сам, каким бы запутанным ни являлось то, о чем шла речь. Я смог понять это только после того, как какое-то время общался с ним, начиная с того утра в Женеве. И должен добавить, что я бесконечно ему за это благодарен.