Бедный интерьер таких «магазинов» никак не вязался с обилием и разнообразием товаров, выставленных в них. В лавках, попадавшихся на пути, распевали на разные голоса транзисторы и магнитофоны последних моделей, неслышно перескакивали цифры на электронных часах, радугой отливали вазы и фужеры, поблескивали никелем велосипеды, швейные машинки. Что ни «магазин» — новые товары. Как портьеры, свешивались ткани неимоверной расцветки, плотной стопкой лежали одеяла, просились в руки эмалированные кастрюли и миски. В некоторых лавках были лишь изделия местных ремесленников — седла, попоны, уздечки, кожаные сумки, циновки, огромные блюла и подносы, покрытые затейливым орнаментом. У рядов с жареной и сушеной рыбой, орехами кола, помидорами, перцем, бананами и ананасами устоялся вызывающий слюну сладковато-терпкий запах.

Это был огромнейший под открытым небом универсальный магазин, и здесь можно купить любую вещь — от швейной иголки до телевизора или мотоцикла.

За последние годы в новом Кано появился свой рынок с добротными магазинами, где и просторней, и лучше сервис. Но по-прежнему, как и ранее, бурлит Курми, притягивает к себе людей. Одновременно тут, утверждает путеводитель, собирается до пятидесяти тысяч покупателей. Этому нельзя не верить.

Рынки и базары приводят людей в восторг, в возбуждение. Поддавшись общему настроению, посетители Курми суетились, торговались до хрипоты, перехватывали друг у друга вещицу, не стоящую и гроша. В некоторых кварталах людская толчея подхватывала и несла меня, как быстрый речной поток, бросала из стороны в сторону. Эстрадная музыка, грохот тамтамов, зазывные возгласы торговцев, шумный говор покупателей, в котором, наверное, слились все языки Европы, Африки и Азии, рождали неимоверный рыночный шум.

Пока я не подходил к лавкам и не присматривался к товарам, на меня не обращали внимания. Стоило задержаться у одного из «магазинов», как я оказался в окружении рыночных постояльцев. Мне стали навязывать разные безделушки, «патентованное средство от любых болезней» — истолченную в порошок кожу крокодила, а бородач — настойчиво предлагать составленный за умеренную плату гороскоп… В другой раз я, наверное, застрял бы тут надолго и обошел все рыночные закоулки. Но сейчас мне нужно было другое.

После недолгих расспросов и поисков я выбрался к западной окраине Курми. Рыночный гомон сюда едва доходил, казался размеренным, монотонным. На автомобильной стоянке притихли грузовики, автофургоны, легковые автомашины. Рядом с этим колесным транспортом на вытоптанной, без единой травинки площадке расположились погонщики со своими поджарыми дромадерами — одногорбыми верблюдами. Около них лежали набитые товаром кожаные мешки. Погонщики — молодые и седовласые хаусанцы в синих и белых халатах — не торопились нести свою поклажу на рынок, кого-то поджидали. Люди они оказались приветливые, словоохотливые.

Как у ремесленников — мастеров по выделке кож и тканей — профессия у них наследственная. Сидя по-турецки на земле, они с сожалением говорили о том, что надобность в погонщиках и верблюжьем транспорте отпадает и что им уже не оказывают того почета и уважения, какими пользовались их деды…

Хотя Кано и не было написано на роду стать торговым центром, он им все же стал. Кузнецы, оружейники, ткачи, красильщики тканей, портные, осевшие в самом городе и его ближайших окрестностях, образовали мощный клан ремесленников, отточивших за многие поколения свое мастерство до совершенства. Артистически сработанные ими вещи превосходили изделия ремесленников других нигерийских городов, а Курми, куда их свозили на распродажу, превратился в притягательный центр и для обычных покупателей, и для оптовых торговцев. Словом, стал осью, вокруг которой закручивалась деловая жизнь Кано и прилегающих селений.

Со временем на рынке появился избыток товаров, и местные предприимчивые купцы начали торить дороги в другие края и земли. От пилигримов и арабских путешественников до хаусанцев доходили вести о богатых городах Средиземноморья. Тогда не знали морского пути в обход западного побережья Африки. Единственная дорога в средиземноморские города лежала прежде через Сахару. Первый караван из Кано пробился туда через пески в начале XIII века. Некоторое время торговля с арабскими государствами велась ни шатко ни валко. Но уже в конце XV столетия правивший в то время король Мухаммаду Рамфа, осознав важность для хаусанцев общения с другими народами, наладил регулярные торговые контакты со средиземноморскими городами.

Испытанным, проверенным транспортным средством считались тогда верблюды. Только дромадерам, неприхотливым, выносливым животным по силам были изнурительные переходы через раскаленную пустыню.

Мои собеседники набрали палочек, камешков, построили на земле карту.

— Вот это Кано, — указал на кругляш один из погонщиков. — Севернее — Агадес, влево от него и выше — Инсалах. От этого города прямой путь в марокканские оазисы Дра и Тафилалет. От Агадеса, если пойти вправо, тропа ведет в Чат, далее — в Мурзук, потом в Триполи.

Погонщики не бравировали. Караванные тропы через Сахару, судя по их рассказам, им так же хорошо знакомы, как москвичам — Арбат, а ленинградцам — Невский проспект.

Когда-то Сахару сравнивали с океаном, «берегами» которого были страны Магриба на севере и Сахеля на юге, а торговые города — «портами». В VIII-XVI веках по своему значению и протяженности транссахарский торговый путь конкурировал с «шелковым трактом» через Европу и Азию, а несколько позже и с трансатлантической торговой артерией, соединившей Европу и Америку.

Долго, очень долго — шесть-семь месяцев — шли караваны по Сахаре. Нестерпимый зной, постоянная жажда, пыльные ураганы, отсутствие каких-либо ориентиров делали каждое путешествие неимоверно тяжелым и опасным. Караван вел, как правило, самый опытный из погонщиков. От него во многом зависело, дойдут ли купцы со своим товаром до цели или погибнут в пути. Он должен был находить тропу по солнцу и звездам, определять характер песчаных дюн, где каждый неосторожный шаг мог привести к гибели человека или навьюченных верблюдов: зыбучие пески засасывают, как топкое болото.

С трудом добирались хаусанские купцы до Тафилалета или Дра, где их перехватывали местные перекупщики. Обессиленные, изнуренные долгим «плаванием» хаусанцы особо не торговались, хотя и знали, что свой товар, прежде всего изделия из сафьяна, они могли бы продать с большей выгодой в Фесе или Маракеше. Перекупщикам это было на руку. Из Тафилалета и Дра они везли нигерийский сафьян к морю — в портовые города, оттуда он расходился по всему свету, но уже под другим названием — «марокэн»…

— Сейчас дошли бы до Марокко? — спросил я.

— Сходили бы, чего тут особенного! — твердо ответил пожилой хаусанец. — Да не стоит. Конкурентов у нас много…

К погонщикам подъехал крытый грузовик. Они разом прервали разговор, засуетились, развязывая мешки.

Из кабины выбрался холеный хаусанец, расправил добротный серый костюм. Закурил, щелкнув золотой зажигалкой. Это был местный бизнесмен.

Погонщики стали наперебой предлагать привезенные ими от маджеми изделия из «марокканской кожи». Купля-продажа закончилась быстро. Пока два проворных помощника бизнесмена укладывали товар в грузовик, я разговорился с ним.

У Алекана Шира дело поставлено на широкую ногу. Во многих крупных городах Западной Африки у него есть компаньоны, которым он поставляет из Кано «мэрокоу» на рейсовых самолетах. Накладно? Нисколько! Товар из «мэрокоу» в рекламе не нуждается, его с руками рвут, платят большие деньги…

Вернувшись в Лагос, я встретился с Реми Илори.

— Ты вроде собирался спорить, — сказал он, прищурившись.

Я молча показал Реми Илори сувенир — кусок «мэрокоу», тот, что дал мне в Сокото маджеми Умару Суле.

С наступлением темноты вдоль Марины — набережной улицы Лагоса зажигаются прямоугольные фонари, на серых глыбах небоскребов вспыхивают разноцветные огни неоновой рекламы. Ритм жизни города в это время меняется. Люди уже не спешат по-дневному, а прогуливаются, рассматривая ярко освещенные витрины магазинов, или любуются гаванью, откуда налетает свежий бриз.