Деревенскому вождю, или, как его еще тут называют, чифу, Ндогу Оджимбе явно не везло. Он не единожды вознамеривался сказать речь, но его все время прерывали…

В будни Оджимбе щеголял в затертых коричневых шортах, выгоревшей рубашке и сандалетах на босу ногу, ничем не выделяясь среди соплеменников. Так, во всяком случае, выглядел он накануне, в день моего приезда в Отесегу. Сейчас, на празднике ямса, вождя было не узнать. В ослепительно белой шелковой агбаде — длинной, до пят, национальной одежде, похожей на балахон, — и без того дюжий от природы, Оджимбе казался еще выше ростом и сиял в лучах солнца, как снежный пик. Под взглядами десятков людей Оджимбе важничал: дескать, вот я какой традиционный правитель — ваш старейшина рода, судья, хранитель имущества, политический наставник…

Мы находились почти в центре афии — деревенской площади размером с футбольное поле, начинавшейся у восточной окраины Отесеги. Как и многие другие селения в южных провинциях страны, деревня была без улиц. Глинобитные хижины на четыре угла с камышовыми крышами прятались вразброс в тени пальм. Такие же пальмы окаймляли афию с северной и южной сторон. Она обрывалась у высокого берега реки, откуда веяло прохладой.

Был погожий октябрьский день, и окрестности хорошо просматривались. За рекой буйствовал тропический лес, которому, казалось, конца-краю нет. Еще недавно здесь несколько месяцев кряду почти не прекращались ливни — стояла дождливая пора. Теперь наступил сухой сезон. Напившись влаги, деревья у макушек высветлились: пустили свежие побеги.

В обычные дни афия пустовала. Лишь дважды в неделю местные жители устраивали тут рынок или созывали в случае необходимости деревенский сход.

Теперь здесь были установлены три ряда столов в виде огромной буквы «П». В середине, на деревянном помосте, музыканты еще с вечера поставили пять тамтамов — похожих на котлы барабанов.

В центре поперечного ряда лицом к реке восседал Ндогу Оджимбе. По правую руку — его жена, дородная матрона в синем платье, на коленях которой ерзал курчавый мальчуган в белом европейском костюмчике. Рядом с мамашей смиренно потупили глаза три дочери-подростка, дальше расположились родственники семьи Оджимбе.

Слева от вождя находились четыре нди экве на нди нзе — титулованные особы, попросту его советники, тоже в белых агбадах.

Сбоку от этих титулованных особ устроители праздника отвели места гостям: мне и лагосскому журналисту Эленду Околи, родом из Отесеги, который привез меня на деревенское торжество. По обе стороны продольных рядов сидели жители Отесеги — принаряженные, улыбающиеся.

Столы ломились от местных деликатесов. Горками лежали акара — бобовые лепешки. В больших кастрюлях остывала только что сваренная эгуси — овощная похлебка. Из глиняных кувшинов выбивалась белая пена игристого тумбо — терпкого пальмового напитка. Миски с фуфу — шариками теста в остром соусе дразнили запахом пряностей. Но, пожалуй, аппетитнее всего выглядели розоватые кусочки на противнях — обжаренный в пальмовом масле ямс, ради которого устраивался праздник и который, как того требовал обычай, первым из всех блюд надлежало отведать каждому из присутствующих.

По традиции, чтобы открыть праздник, вождю следовало сказать соплеменникам и гостям приятные, радостные слова: настроить людей на нужный лад. Ндогу Оджимбе привстал из-за стола со стаканом тумбо, для порядка негромко кашлянул. Люди притихли, устремив на него свои взоры.

— Чуку[1]! — пробасил Ндогу Оджимбе. — Я и мои соплеменники…

В этот момент неподалеку от нас, в левом ряду, подломилась скамейка, и человек десять завалились на землю. Сбегали в деревню за другой скамейкой, расселись.

— Благодарим тебя за то, что ты позволил…

Дикий вопль прервал речь. В правом ряду нетерпеливый юнец, не сводя восторженных глаз с вождя, хотел умыкнуть лепешку, но угодил рукой в кастрюлю с горячей эгуси. Люди минут пять неуемно хохотали, указывая на смущенного парнишку.

— Нам собраться…

Ндогу Оджимбе опять замолчал, стал глядеть под ноги: кто-то из-под стола дергал за полы его агбады. Оказалось, это был сын-непоседа, который незаметно соскользнул туда с колен матери. Шалуна усадили на скамейку.

— Снова на самое торжественное и важное событие в жизни нашей деревни — праздник ямса… — Вождь неожиданно замер. Его лицо исказил страх: брови полезли на лоб, глаза расширились, рот так и остался открытым. Издавая невнятные гортанные звуки, Оджимбе показывал в направлении берега рукой со стаканом, не замечая, что расплескивает тумбо. Мы, смотревшие все до единого на вождя, разом повернули головы в ту сторону.

— Ой! А-а! — раздались возгласы. Было от чего душе в пятки уйти.

От берега на площадь катилась лавина громадных (у страха глаза велики) существ с головы до пят в лохматых шкурах — черных, бурых, рыжих, серых, с которых стекала вода, видимо, после форсирования реки. Это была какая-то кошмарная шевелящаяся масса. Глаз не успевал выхватить отдельные экземпляры, и вся лавина казалась бредовым видением. У страшилищ не было ни копий, ни луков, ни ружей. Но их обросшие свирепые лица с выпученными глазами и звериным оскалом, обрывки размочаленных веревок серо-зеленого цвета, свисающие с плеч, не оставляли места для сомнений: сейчас эти похожие на чертей варвары повяжут сидящих за столами людей и утащат нас если не в пекло, то уж в лесные дебри непременно.

Нападающие разомкнулись и стали брать в клещи продольные ряды столов. В образовавшийся просвет было видно, как из-под берега проворно карабкались, подсаживая друг друга, все новые и новые страшилища — рослые, могучие и в то же время легкие, как пушинки.

Первым вышел из оцепенения вождь. При всей своей внушительной комплекции он, однако, оказался не из храброго десятка: забыв о сане, резво выскочил из-за стола и, подобрав длинные полы агбады, рванул что есть духу к деревне. Вслед за ним кинулись жена с детьми, и все титулованные особы. Женщины пронзительно заголосили. Люди опрокидывали скамейки и бросались наутек.

— Скорей отсюда! — крикнул мне Эленду и потащил за собой.

За ближайшей к площади хижиной мы остановились перевести дух. Я осторожно выглянул из-за угла. К счастью, за нами никто не гнался. У нападающих вроде бы и не было намерения ловить жителей деревни и заниматься каннибальством. Страшилища разбрелись вдоль столов и набросились на еду. Несколько варваров взобрались на помост и начали колотить, по тамтамам кулаками, оглушительным грохотом отмечая свою победу.

— Ну что ты застрял? Бежим! — торопил Эленду. — Кто знает, что у этих оборотней на уме.

Мы пробежали, наверное, полдеревни, пока наконец Эленду не дал знак остановиться, увидев возле одной из хижин кучку запыхавшихся односельчан. Они размахивали руками, наперебой частили:

— Ну, ты, Гвани, и драпал…

— А ты? Пятки сверкали!

— Надо же такой беде случиться…

— Откуда только свалилась на нашу голову эта лохматая саранча?

— Теперь весь ямс порушат…

А ведь мы руки в мозоли избили, чтобы его вырастить…

— Так и не попробовали. Весь праздник насмарку… Мы подошли к сельчанам.

— Что будем делать? — спросил Эленду Околи.

Посовещавшись, сельчане решили собрать разбежавшихся соплеменников, чтобы изгнать пришельцев с афии. Мне Эленду наказал ждать тут, усадив на скамейку у хижины. Я остался один.

На площади остервенело гремели тамтамы. Не выдержав томительного ожидания, я взялся за фотоаппарат, нашел просвет между хижинами и деревьями. Э-х! Афия с варварами получится слишком мелко: не фигуры, а козявки. Телеобъектив бы! Да жаль не захватил.

Мне было понятно негодование жителей Отесеги. Расстроился праздник, а ямс — священный ямс! — достался невесть откуда взявшимся дикарям.