Сталин отнесся к собраниям куда как серьезней, ибо понимал, что после 1928 г. в этих кругах гораздо больше фронды, чем лояльности.
Вождь писал Молотову: «Нужно пощупать жену Суханова (коммунистка!): она не могла не знать о безобразиях, творившихся у них дома»[288]. Кто-кто, а Сталин прекрасно понимал, чем могут кончиться такие «безобразия» на квартире Суханова — именно там планировался октябрьский переворот 1917 г., правда, в отсутствие самого хозяина. Тогда в стране тоже был острый социальный кризис.
В. Базаров подтвердил, что посещал воскресные вечера у Суханова, которые «сводились к свободному обмену мнений по различным политическим и экономическим вопросам. Иногда этот обмен мнений носил резкий характер»[289]. Особенно резко высказывался Громан, опасавшийся, что политика большевиков конца 1929 г. может привести к «правовому хаосу» (другие говорили о «кровавой каше»).
Эти беседы не были организацией с единой программой, скорее — местом согласования разных программ. Там бывали и народники из круга Кондратьева, и, возможно, более правые «промпартийцы». Суханов, как и Сталин, понимал, что «при наличии продуманной платформы, группа может образоваться в 48 часов»[290]. Речь шла о подготовительном этапе создания организации, которая сможет составить конкуренцию коммунистам в случае распада их диктатуры. Как бы Суханов ни доказывал, что «куцая конституция» укрепит советскую власть, было очевидно, что она стала бы лишь переходным состоянием, позволяющим оппозиции легализоваться, укрепить организационные связи и перейти в наступление[291].
Свое сближение с группой Громана в рамках этих бесед Суханов относит к концу 1929 г. Потом следствие «передвинет» этот момент на весну 1929 г., игнорируя столь важную деталь, как объяснение с Громаном на дне рождения Суханова 9 декабря 1929 г. Только после этого Суханова могли допустить к более интимным обсуждениям («принять в СБ»). На заседаниях СБ Суханов делал крайне критический доклад об аграрной политике, содержание которого явно расходятся с тенденцией следствия: колхозы названы там «воскрешением народнической утопии», что бьет и по большевистской идеологии, и по версии о близости меньшевиков и народников из ТПК.
Лишь в январе 1931 г. Суханов под давлением следствия начинает косвенно признавать факт «вредительства», выразившийся в том, что меньшевики не поддерживали план пятилетки и поэтому не выполняли его с должным рвением. Ничего невероятного в таком саботаже не было, тем более, что многие лидеры групп уже были уволены за саботаж разработки сверхиндустриалистских планов.
В показаниях 22 января 1931 г. происходит психологический перелом. Теперь Суханов уже недвусмысленно говорит о поддержке со стороны СБ интервенции против СССР и вредительства, называет нужные следствию сроки. Казалось бы, фальсификация состоялась. Но и дальше Суханов не называет никаких фактов вредительства, а предпочитает рассуждать о политике, называя встречи «совещаниями», «заседаниями» и «пленумами». Даже сдавшийся Громан все равно пишет: «Сношения носили характер политических собеседований…»[292] Правда, ничего кроме правды…
Ранние показания Суханова в целом соответствуют поздним показаниям Кондратьева. 26 февраля он утверждал, что до 1928 г. они с Громаном были скорее политическими противниками: «я считал его тогда сверхиндустриалистом и инфляционистом. Он обвинял меня в крестьянофильстве и антииндустриализме».[293] В это время Кондратьев считался идейным лидером «прокрестьянского» направления общественной мысли, на него ориентировались единомышленники-специалисты по всей стране, как на Громана — специалисты социал-демократических взглядов. Левая оппозиция попрекала правящую группу тем, что они находятся под влиянием Кондратьева и Громана. Так, в 1927 г. тезисы Кондратьева к совещанию наркомземов Зиновьев назвал манифестом кулацкой партии. Он даже пытался опубликовать об этом статью, но нарком земледелия Смирнов не позволил этого сделать. Идеолог «левых» возмущался: «Калинин тоже, насчет того, что кулак в Америке богат, а у нас какой-де кулак, у нас он бедный. Это все вдохновляется Кондратьевым».[294]
Понятно, что после перемены курса 1928–1929 гг. лидер «крестьянофилов» оказался в опале. После увольнения Кондратьева с поста директора Конъюнктурного института Наркомфина в 1928 г. началось его личное сближение с Сухановым и Громаном. Постепенно Кондратьев понял, что за Громаном стоит какая-то организация, и Громан понял то же самое о Кондратьеве.
До этого момента в показаниях Кондратьева нет ничего невероятного. За обоими теоретиками стоял круг близких по взглядам людей. Тут бы, с точки зрения тенденции следствия, и начать свидетельствовать о Союзном бюро ЦК РСДРП, его подрывных действиях, стремлении к интервенции и т. д. Но Кондратьев не желает говорить то, чего не знает: «Но я никогда ни от Громана, ни от Суханова не слышал, что во главе организации стоит оформившееся Союзное бюро ЦК меньшевиков… Я не помню, чтобы указывал Громану и Суханову, что наша организация называется ТКП».[295] Ничего кроме правды…
Кондратьев признает, что в центральную группу (ЦК) ТКП входили также Юровский и Макаров. ЦК дано в скобках. Хотите называть лидеров группы ЦК — ну называйте. Хотите называть консультации Кондратьева, Громана и Суханова блоком — называйте. Тем более, что в разговорах «употребляется даже самый этот термин»[296].
Планы ТКП Кондратьев излагает как сценарий вероятного развития событий, которыми оппозиция может воспользоваться, но которые не собирается провоцировать. Участник обеих организаций высказывались за демократическую республику и экономическую программу НЭПа. Но, вопреки интересам следствия, Кондратьев добавляет: «Должен, однако, сказать, что платформа как меньшевистской организации, так и ТКП была далеко не закончена выработкой и потому по ряду вопросов не существовало единства взглядов как в одной, так и в другой организации». Кондратьев подчеркивает: «ЦК ТКП не имел никаких непосредственных связей с интервентами… Совместных специальных организационных действий по подготовке общего восстания организации не предпринимали»[297]. Даже Громан, согласившийся полностью «разоружиться» перед следствием, все таки подчеркивал разногласия между организациями блока: «о слиянии организаций не может быть и речи, в виду явного различия политических программ»[298]. По утверждению Громана, в 1928 г. был создан только информационный центр (то есть люди делились друг с другом информацией). Более того, весной 1929 г. представители Промпартии не явились на встречу, контакты с ними были потеряны.
Не получается блок сплоченных вредительских организаций. А клубы оппозиционных политиков вырисовываются вполне рельефно. Но в случае социального кризиса и политической демократизации из таких клубов быстро формируются партии. Если не за 48 часов, как утверждал Суханов, то за неделю. И в случае кризиса власти массы узнают, кого поддерживать, и такие партии становятся массовыми движениями. «Теневые правительства» выйдут из подполья и начнут претендовать на власть. В феврале 1917 г. оппозиционные политики, известные интеллигенции, подхватили падавшую власть.
Громан утверждает, что обсуждался вопрос о создании временного правительства из представителей СБ и ТКП, возможно с привлечением Промпартии и правой оппозиции ВКП(б). Думали ли Громан, Суханов и Кондратьев на самом деле о создании «временного правительства»? Базаров рассказывал, что как-то в конце 1929 — начале 1930 г. у Суханова кто-то из присутствующих, возможно Громан, заявил, что в стране, в ВКП(б) нет никаких организующих сил, на которые можно было бы опереться. В ответ на это Суханов, шутя, заметил: «Как нет таких сил? Даже из числа присутствующих здесь лиц можно указать таких, какие могли бы быть министрами. Вот, например, Базаров мог бы быть министром иностранных дел… Одновременно Суханов и других присутствующих характеризовал как способных занять министерские посты»[299]. Обмена мнениями после «шутки» Суханова не было, но позднее Кондратьев сообщил Громану, что его хотелось бы видеть в будущем правительстве. Тема «теневого кабинета» обсуждалась в шутку, но обдумывалась всерьез.
