— А помните нашего дивизионного химика Николая Александровича Будрейко?

— Конечно! А где он сейчас?

— Умер. Совсем недавно. После войны он стал доктором философии, был профессором в Менделеевском институте в Москве. Я с ним изредка встречался…

В 1942 году в дни затишья на Сторожевском плацдарме я как-то спросил Николая Александровича:

— Как вы думаете, решатся фашисты применить против нас газы или другое химическое оружие?

— Если не использовали его под Москвой, то теперь — вряд ли применят. Война затянулась, а общий баланс сил все больше склоняется на сторону антигитлеровской коалиции. Но чтобы не ошибиться, надо быть в постоянной готовности…

Несколько позднее немцы обстреляли наблюдательный пункт 53-го артиллерийского полка снарядами, от дыма которых у людей появилось головокружение и тошнота. Немедленно примчавшийся Будрейко определил:

— Это не газ, это, видимо, такой порох, но о его качествах враг знает…

Тогда из этого случая наши войска сделали необходимые выводы…

После официальной и художественной части был торжественный обед, устроенный вскладчину. Директор кафе «Ландыш» — ветеран нашей дивизии Вера Павловна Критинина сделала все, чтобы встреча за общим столом осталась у нас в памяти. Люди были довольны, чувствовали себя весело и свободно. Пели, смеялись, танцевали и, конечно же, вспоминали…

Когда кончились первые тосты и речи, я прошел в фойе покурить. Ко мне подошел один из ветеранов.

— Гердт, — представился он. Я протянул ему руку.

— Вы, кажется, работаете в театре Образцова, стали народным артистом РСФСР?

— Да, — смеется Зиновий Ефимович, — но я предпочитаю, товарищ комдив, чтобы вы вспомнили меня как воина…

Я напрягаю память. Гердт молча стоит и улыбается.

— Вспомнил!

В ночь с 11 на 12 января 1943 года саперы 81-го полка оборудовали проходы в своих заграждениях. На завтра готовилась разведка боем перед общим наступлением наших войск со Сторожевского плацдарма. Проходы в заграждениях противника намечалось сделать в ходе атаки, впервые применив танковые тралы. Было очень холодно и темно. На этом направлении гитлеровцы почему-то почти не освещали подходы к своему переднему краю.

Неожиданно в свете показавшейся луны саперы из находившегося впереди прикрытия увидели выдвигающуюся к нашему переднему краю группу противника. Об этом немедленно доложили руководившему работами полковому инженеру старшему лейтенанту З. Е. Гердту.

«Наверное, вражеские разведчики, — рассказывал мне потом Гердт. — Но их нельзя пускать вперед. Они сорвут нам работы и могут догадаться об их характере и цели». Решение нужно было принимать мгновенно. Взяв с собой для усиления небольшую группу саперов, я выдвинулся к прикрытию. Надо не просто остановить их. Это ведь тоже может вызвать подозрение. Надо чтобы гитлеровцы остановили нас, приняв за разведку.

— Вперед!

Мы поползли. Вскоре вражеские разведчики открыли по нас огонь. С переднего края противника стали подниматься вверх осветительные ракеты. Откуда-то с фланга открыл огонь тяжелый пулемет. Гитлеровцы начали отходить. Возле нас стали рваться мины…»

— Отличное решение, — похвалил я тогда Зиновия Ефимовича Гердта. — Лучшего здесь и не придумаешь…

…Не обошли меня своим вниманием и женщины. Зоя Серовикова, известный снайпер дивизии, ученица Героя Советского Союза Василия Ивановича Голосова. Немало фашистов погибло от ее руки. Теперь Зоя Борисовна Дроваль уже бабушка. Но когда она вспоминает о своей боевой юности, лицо ее как-то сразу преображается. Исчезают морщины, незаметной становится седина, и передо мной, как будто вновь стоит санинструктор Серовикова и умоляющими, детскими глазами просит перевести из медсанбата в команду снайперов…

И я думаю о том, что есть поступки, вырастающие в подвиги, что остаются в памяти людей и передаются из поколения в поколение…

…Скорый поезд Москва — Одесса еле заметно оторвался от перрона, постепенно набирая скорость. Прощальные взмахи рук провожающих, и Киевский вокзал уже позади. Но Москва тянется еще долго. Вместе с попутчиком, молодым, хорошо одетым человеком, мы молча стоим в коридоре купированного вагона и курим. Говорить не хочется. За окнами яркие весенние краски. Мир и тишина. Май 1977 года.

А я вспоминаю май 1945-го. Берлин. И первый праздник Победы… Белые флаги в окнах домов… Колонны пленных гитлеровцев с несмываемыми пятнами крови на руках… И наш салют, в котором были и торжество, и горечь, и счастье.

Мимо проносятся зеленые поля и рощи, обновленные, утопающие в цветущих садах города и села. И всюду как примета времени — выкрашенные в яркие тона краны новостроек.

— Ну что ж, что вы инвалид, — услышали мы из соседнего купе недовольный голос проводницы. — Я не могу приказать никому из пассажиров уступить вам нижнее место…

— Неужели по любому вопросу нужно постановление правительства, — заметил мой попутчик и пошел к соседям. Я тоже кончил курить и сел в купе.

— Вот здесь, — показывая на свое место, говорит, появляясь в дверях, мой попутчик. Рядом с ним высокий, худой, с культей вместо левой ноги, инвалид. У него открытое, уже немного загоревшее лицо, короткая прическа. Одет в полотняную цветную рубашку, простые дешевые брюки, в руках старенький чемодан.

«Лет 55 ему, не больше. Наверное, ногу потерял в войну…»

Новый сосед вежливо поздоровался, поставил на место свой чемодан и палку, и после обычных в пути ознакомительных вопросов и ответов мы разговорились.

— А я говорю ему, товарищ младший лейтенант! Давайте немножко отстанем, мы ведь ротные минометчики, нам надо роту поддерживать, а на виду фашист огня вести не даст.

— Вперед! Не отставай! — только и успел сказать комвзвода. Откуда-то сбоку застучал пулемет. Лейтенант свалился. Меня ударило по ногам и в плечо, и я как бежал, так ничком и упал…

Пролежал я не знаю сколько времени, чую — болят ноги и плечо. Значит жив. С трудом перевернулся на бок, залез рукой под шинель, а там уже половина гимнастерки кровью намокла. Достал я свой индивидуальный пакет, снял упаковку и целиком положил на рану. Кровить вроде бы стало меньше…

А немец, видать, недалеко. Кругом свистят пули, рвутся снаряды и мины. Людей не видно. Холодно. Снег. Декабрь сорок второго года. Лежу и думаю:

«Хотя и ранило, а все же не убило. Подлечимся в госпитале и опять на фронт».

Только к вечеру подобрали меня, а в медсанбат попал уже на вторые сутки. Пока подошла очередь, то да се, положили меня на стол уже в полдень. Капитан медслужбы, не помню его фамилию, осмотрел меня — стукал и колол левую ногу от ступни до бедра. А потом говорит:

— Ключица заживет. А вот левую ногу отнять придется. А правую попытаемся сохранить. Согласен?

— Согласен, — говорю, — не помирать же из-за ноги…

…Отрезали мне ногу, пришел я в себя. Ну, теперь, значит, по чистой. Сделал, что мог. Особого геройства, конечно, не проявил, но свое солдатское дело выполнял исправно. И крови своей тоже не пожалел…

Отправили нас в госпиталь на станцию Воробьевку. Там, когда рана подживать стала, сделали мне вторую операцию, чтоб, значит, культю в порядок привести… А потом перевезли в Новохоперск, а оттуда в Ташкент…

Раны стали заживать. Уже видно, что скоро и домой. На дворе август сорок третьего года. Прошло почти девять месяцев, как меня ранило…

— Чем же вы занимаетесь?

— Как уволили из армии, вернулся в колхоз, работал учетчиком. Моего года из нашего села ушло человек шестьдесят, а после войны вернулось семь. И работают все больше женщины да молодняк. Скучно мне стало. Здоровый мужик, а ставлю палочки в тетрадке. В 50-м году подался я в город, поступил па завод и вот уже 27 лет работаю слесарем. С одной ногой тяжело, конечно, но постепенно привык. А без работы не могу.

— Куда же вы едете?

— В санаторий. Путевку бесплатную дали и дорогу оплачивают…

Мы замолчали. И я подумал о том, что еще многие следы войны стерлись только на поверхности. Поезд, мягко стуча на стыках рельс, стремительно несся вперед. Одиночный самолет высоко в небе вычерчивал мирную трассу. Вдали, в свете лучей заходящего солнца, возникли очертания города. Мы подъезжали к Одессе.