– Отцу нужно очень все рассказывать. Говорлив уж больно.

– Ну так что ж за беда, что отец мне сказал? Я ведь, ты знаешь, люблю тебя…

Иван Павлович подошел к дверям и прислонился к стене около них.

Слышно было, что незнакомец ходил взад и вперед по комнате, похлопывая арапником.

– Полноте вы кнутом-то вашим хлопать; того и гляди меня заденете, – заметила ему Маша…

Хлопанье прекратилось. Настало молчание.

– Маша, а ведь я тебя ужасно люблю! – внезапно произнес мужчина.

– Хоть бы вы не кричали так…

– Ах, да! я и забыл…

После этого опять послышалось шептанье, прерываемое от поры до времени сдержанным смехом Маши.

Иван Павлович стал раздумывать, хорошо ли будет с его стороны войти туда в эту минуту и прервать их разговор. Найдя, что непохвального тут нет ничего, и убедившись даже, что ему необходимо спросить себе молока, потому что подошло время завтрака, он, скрепя сердце, растворил дверь. Маша сидела на лавке боком к окну и шила. Незнакомец сидел на стуле около нее. Увидев Василькова, он встал. Господин этот был довольно высок и худощав; по обеим сторонам бледного его лица спадали на плечи светло-каштановые кудри; мелкие, но довольно правильные черты лица, рыжеватая круглая бородка, широкие клетчатые шаровары, белая жакетка, распахнутая на рубашке, не прикрытой жилетом, и длинные концы пестрого носового фуляра на шее – все это давало ему весьма иностранный вид, который, как новизна, очень понравился нашему наблюдателю.

Он ответил на вежливый поклон незнакомца и хотел обратиться к Маше с просьбою прислать ему молока, но кудрявый молодой человек сказал звучным голосом:

– Позвольте мне рекомендовать себя как соседа…

– Очень приятно!

– Мне тоже… Встретить образованного человека в такой глуши – ничем неоценимая радость… Моя фамилия Непреклонный…

– Васильков Иван Павлыч…

– Знаю, знаю; мне уже сказано было о вас…

И он крепко пожал руку Ивана Павловича. Васильков был очень смущен всем этим и хотел опять попросить молока у Маши, которая все время следила с улыбкою и любопытством за их разговором, но Непреклонный опять не дал ему исполнить это намерение.

– И надолго вы в наших парижах?

– В чем-с?

– Pardon! в наших странах, в этих грустных полях?

– Я полагаю пробыть весь вакант и даже, может быть, далее, смотря по здоровью…

Непреклонный снисходительно улыбнулся.

– Я думаю… я полагаю даже, что это ошибка.

– Что-с ошибка?

– Ваше мнение о здешнем климате. Климат пустой: от него перемены не будет.

– Все-таки, согласитесь, деревенский воздух…

– Иван Павлыч, – перебила Маша, – молоко пора кушать. Хлеба прикажете?

– Потрудитесь, пожалуйста.

– А-а! Молоко, хлеб! – воскликнул Непреклонный, – дайте нам молока и хлеба! Я готов целый день пить молоко и есть хлеб: это превосходно, пасторально! Маша, и я буду есть.

– Слушаю, слушаю-с, принесу всем. – С этими словами Маша ушла.

Непреклонный вздохнул…

– Вы учитель? – спросил он.

– Да-с, учитель. Преподаю русский язык…

– Были в университете?…

– Нет-с, я ограничился одним гимназическим курсом.

Непреклонный подвинулся к нему ближе и спросил вполголоса:

– Вы бедны?

– Да, я состояния не имею.

Непреклонный отвернулся, промолвив:

– Да, да я тоже был беден…

Потом вдруг воскликнул, сверкнув глазами прямо в лицо изумленного Василькова:

– Но это ничего!.. Смелей вперед, вперед!

И, запев какой-то марш, он начал барабанить в стекло.

К завтраку пришел Михайла. Все были веселы, особенно Непреклонный; он выпил почти целый горлач молока, говорил без умолка самым простым языком, спросил у Ивана Павловича, наблюдает ли он нравы, и когда тот отвечал, что одно из искреннейших его желаний – желание изучить домашний быт русского народа, он засмеялся, пожал ему плечо и заметил, что это бездна и что в два месяца ее не исчерпаешь. Маше он говорил комплименты, рассказывал смешные московские анекдоты, подшучивал над медициною Михайлы, и незаметно прошедший завтрак оставил в душе Ивана Павловича какое-то смутное чувство удивления, беспокойства и удовольствия, в котором он сам не мог себе дать отчета.

После обеда молодой человек куда-то исчез. Маши тоже не было видно, и Васильков заблагорассудил выйти к реке и посидеть на камне, в тени. Проходя чрез сквозные сени, он увидел Машу, преспокойно разговаривавшую у задних дверей с Непреклонным. Иван Павлович покраснел и остановился; но, увидев, что Маша продолжает смеяться и что присутствие его не производит никакого эффекта ни на нее, ни на него, подумал, покачал головой и, уходя, обернулся еще раз. Глаза его встретили взгляд молодой девушки, которая скорчила небольшую гримаску и очень мило погрозила ему пальцом. Потом опять подняла глаза на Непреклонного, который в живописной позе, прислонясь к притолке, раскидывал перед нею свои кудри, широкие отвороты жакетки и пестрые концы носового фуляра.

Иван Павлович, начав подслушивать с утра, решился без труда продолжать начатое. Он сел у порога и напряг внимание.

Маша что-то прошептала.

– Ну, вот, дай Бог тебе здоровья, что не забыла старого друга! Поцалуй меня, – сказал ей в ответ Непреклонный.

– Ну вас с вашими поцалуями! Что ж обещали-то?

– Исполню, исполню.

– Ну, прощайте…

– Вот ты какая! А поцаловать?

Ивана Павловича била лихорадка; он привстал со скамьи – но все затихло, и через минуту Непреклонный, насвистывая польку, вышел из двери.

– А! это вы! – воскликнул он, увидев Ивана Павловича, который сидел неподвижно, прислонясь головой к раките.

– Я-с, – спокойно отвечал Васильков.

Непреклонный присел около него.

– Прекрасная вещь деревня! – сказал он вдруг, вынимая из кармана портсигар и закуривая папироску; потом он посмотрел с необыкновенною тонкостью на своего нового знакомца и, улыбнувшись полусострадательной, полунасмешливой улыбкой, которая делается опусканием углов губ книзу и которая вовсе к нему не шла, продолжал:

– Вижу, вижу, что изумил вас моим вступлением!.. Mais ne jugez pas l'arbre d'après l'écorce! Вы, вероятно, приняли меня за чрезвычайно светского человека… Как вы ошиблись!

– Я не знаю, на каком основании… – начал было скромно Васильков; но Непреклонный гордо прервал его, положив руку ему на колено и продолжая глядеть ему прямо в глаза:

– Полноте, полноте Иван Павлыч… pardon, вас, кажется, так зовут?

– Да-с, точно так. Но я все-таки не знаю…

– Нет-с позвольте, mon cher m-r Васильков. Поверьте вы мне, что умный человек сумеет всегда слить и то и другое – и природу, и общество. Это вовсе не так трудно даже. Я приведу вам тысячу примеров… не правда ли так?

Непреклонный с любезнейшей улыбкой склонил худощавое лицо свое к Ивану Павловичу, и русые волосы его, в самом деле густые и прекрасные, распались очень живописно на плече.

Иван Павлович решился во что бы ни стало досказать свою три раза начатую фразу.

– Я совершенно с вами согласен; но позвольте вам заметить: удивляюсь, почему вы полагаете, что я принял вас за светского человека? Напротив…

Непреклонный заметно обиделся, но продолжал улыбаться с глубоким знанием света.

– Как? вы хотите сказать, что вы не приняли меня за светского человека?.. Это меня до невероятности изумляет. Это странно, очень странно! Но мне все-таки очень приятно, что вы меня постигли. Большая часть моих знакомых (тут Непреклонный стал разочарован всеми чертами лица), напротив, часто глаза мне колют излишним знанием приличий и света. Но я Протей: я умею быть холоден в столице и пылок, как самый пылкий юноша, в деревне, среди простых людей. Знаете ли, что я вам скажу… ваша наружность внушает доверие.

Васильков поблагодарил от души; он начинал находить этого человека в высшей степени умным и замечательным. Да и немудрено: сосредоточенный от природы, Васильков жил так долго в отдалении от живых интересов, от живых личностей, владеющих новым языком не на бумаге, а говорящих им без труда, и от избытка новых понятий, что две-три фразы, сказанные Непреклонным, уже нашли отголосок в его свежей душе, готовой принять бесконечный запас извне, чтоб претворить его в себе с добросовестной любовью к мышлению.