Но и не в этом суть (я о «Лолите»). Суть в том, что, на мой взгляд, сам автор и близко не чувствовал ничего такого, что он присочинил своему герою. По одной хотя бы простой причине: если бы он сам это действительно чувствовал, то не сумел бы описать все настолько подробно, искусно, психологично и — вот парадокс! — достоверно! Не способен художественно описать это тот, кто действительно это испытал.
Будь он даже литератор по профессии — не способен! Не знаю, в чем тут дело. Уверен — восходя из этого частного факта к общему, что о себе вообще никто не сумеет ничего художественно рассказать и написать, — только о других, только о других — и лучше всего о выдуманных. И часто мы складные рассказы, устные и письменные, принимаем за чистую монету, правде же не верим, потому что не находит человек для изречения ее нужных слов, поскольку знает, каков зазор между событием, предметом и рассказом о событии, предмете. Тот же, кто не испытал — не знает, не чувствует этого зазора, поэтому и не боится ничего и смело берется за любое изображение.
Я вот о том, что со мной произошло и происходит, пишу очень приблизительно и понимаю это. Слишком это мое и рядом со мной, слишком…
Как описать мне бурю мыслей этого вечера?
Как описать то состояние, когда я нашел не один, а сразу два вопроса, которые меня терзали — так глубоко и тайно, что я даже не мог вспомнить их?
Вот эти вопросы, один из отвеченных и один — почти в конце:
22. НЕКОТОРЫЕ ИЗ ВАШИХ БЛИЗКИХ СОВЕРШАЛИ ПОСТУПКИ, КОТОРЫЕ ВАС ПУГАЛИ.
99. ВАМ НРАВЯТСЯ ЛИЦА ПРОТИВОПОЛОЖНОГО ПОЛА НАМНОГО СТАРШЕ ИЛИ НАМНОГО МОЛОЖЕ ВАС.
Встреча с Ниной — Господи, ну что тут сказать, как сказать? — допустим: молнией озарила мою душу, — и пусть пошло, пусть банально, истина тут мне важней, чем прицельная точность и выверенность слова.
Я понял вдруг, почему именно Алексину душа моя выбрала для любви. Она была старше — и именно намного старше. Это никакое не открытие, девочки в определенном возрасте обгоняют сверстников в развитии. Но утверждается, что потом все якобы выравнивается — и вот с этим я не согласен. Алексина так и осталась старше меня — навсегда. Дело не в ее раннем опыте и раннем созревании ума, дело в том, что это старшинство заложено в большинстве женщин как данность, многие же мужчины остаются там, в детстве или юности — и чувствуют свою младшесть даже с женщинами, которые возрастом моложе на десять и даже двадцать лет. Почему я мысленно кажусь себе чуть ли не подростком перед молоденькой продавщицей, перед юной секретаршей в каком-нибудь учреждении, перед разукрашенной и полуобнаженной красавицей, выходящей из какого-нибудь лимузина — и уж, конечно, совершенно не видящей меня? Почему? Почему до сих пор Алексина, замечательно сохранившаяся, больше тридцати лет не дашь, кажется мне все равно старше — хоть специально в зеркало глядись, чтобы убедиться в своих морщинах, в загрубелости кожи, в седине, которая довольно рано проявилась у меня…
И это — с одной стороны.
С другой, вопрос этот (99-й) помог мне осознать, что последние годы я безотчетно заглядываюсь на девушек 16–17 лет — ну, и, может, чуть старше. Упаси Бог, не на нимфеток, не на таких, кто, по сути, наполовину ребенок еще, а на тех, кто…
После допишу — если допишу, для себя ведь, не для кого-то.
Наверное, это тоска по той юности, где и Алексина была юной. И тайная мечта о невозможном: она была бы юной, а я был бы — как сейчас. И все, может быть, сложилось бы иначе. Недаром же в десятом классе у нее было увлечение сорокалетним преподавателем на подготовительных курсах при университете, куда она ходила для гарантии поступления — не имея блата и полагаясь лишь на собственные знания. Не знаю, как далеко зашло это увлечение, но она была месяца два счастливой, хохочущей, нервной, задумывающейся, а потом вялой, плачущей вдруг — почти без слез, никто и не замечал, кроме меня…
И это — с другой стороны.
С третьей — что же это за поступки близких, «которые вас пугали»?
Тут речь о моей племяннице, о Насте.
У меня с ней всегда были хорошие отношения. До прошлого года. В прошлом году она словно сорвалась, стала дерзить Надежде, капризничать по малейшему поводу, перечить, кричать, доходя иногда чуть ли не до истерики. Надежда совсем растерялась, я объяснил ей, что нужно перетерпеть, это элементарные возрастные явления.
— Уж явления! — вздохнула Надежда. — Я прошу ее прийти домой в десять вечера, она говорит — в половине одиннадцатого. Я говорю: что тебе эти полчаса дадут? А она кричит, что это для нас полчаса ничего не значат, мы обыватели и серая масса, а ей каждая минута дорога, потому что неизвестно, сколько осталось — и чуть ли не об стенку головой бьется! Какие же это явления? Я уж думаю, врачу ее, может, показать? Невропатологу.
— Невропатолог занимается другими вещами. Тут психоаналитик нужен, но у нас эта специальность не развита — да и не пойдет она, а силой ведь ты ее не затащишь?
— Не затащу. Что ж делать?
— Терпеть.
— Терпеть не привыкать, да скорей бы уж перебесилась, — грустно сказала Надежда.
Это не значит, что конфликты возникали каждый день. Иногда Настя была такой, как раньше — спокойной, уютной, с ней даже можно было о чем-то поговорить.
К пятнадцати годам, то есть к этой весне, она немного поуспокоилась. Но именно тогда — вспоминаю я теперь недавнее, но почему-то накрепко (и защитительно?) забытое — произошло несколько эпизодов, которые именно должны были меня напугать, хоть и не напугали — поскольку я не анализировал и, главное, пугаться вовсе не был готов, списывая все на эксцентричность возраста Насти.
Однажды она вошла в мою комнату в халатике после ванной, села на диван, долго глядела, как я занимаюсь своими кроссвордами, а потом спросила:
— Дядя Антон Петрович (так она любит называть меня), ты ведь мужчина? Мужчина ты или нет?
— Естественно, — ответил я, радуясь ее хорошему настроению, которое видно было в свежести таз и в легкости улыбки.
— Значит, ты разбираешься в женской внешности?
— В общем-то да.
— Разбираешься. Я видела твою подругу. Красивая женщина. У тебя есть вкус.
— Как ты могла ее видеть? Она же почти не выходит из дома.
— Почти да не совсем. Я сначала выследила, где она живет, то есть следила за тобой.
— Зачем?
— Я очень любопытная.
Оторвавшись от своих занятий, я посмотрел на нее с недоумением:
— Ну, и что ж дальше?
— Дальше я стала ее караулить. Неделю отдежурила. И она вышла. Ее кто-то куда-то на машине повез.
— Не понимаю. Зачем тебе это надо?
— Говорю же: из любопытства. Но это уже давно было. Я не про это.
— А про что?
— Раз ты мужчина и имеешь вкус, то скажи мне откровенно — я красивая или нет?
— Ты очень красивая.
— Всерьез так не разговаривают, дядя Антон Петрович, — обиделась Настя. — Всерьез так не отвечают. Ты ко мне привык, мы вместе давно живем, ну, и вообще, о родственниках не понимаешь, красивые они или нет. Вот мать. Я не знаю, красивая она или так себе.
— Красивая.
— Или ты, дядя Антон Петрович. Смотрю и не понимаю. Вроде, вполне заурядный мужчина, а вроде, что-то и есть. Но тебе все равно легче судить, ты умный.
— Ты тоже не дура.
— Не отбалтывайся, пожалуйста. Посмотри на меня как следует и скажи, красивая я или нет?
Она смотрела на меня в упор, будто мы в детскую игру играли, в мигалки, то есть, кто первый не выдержит и моргнет.
— У тебя оригинальное и очень привлекательное лицо, — нашел я слова.
— Значит, уродина.
— С тобой, Настенька, невозможно говорить. Я сказал то, что сказал: у тебя оригинальное и привлекательное лицо. Такие лица именно привлекают к себе внимание. Есть красота абсолютных пропорций — как у фотомоделей. У тебя же красота — ну, скажем так, — актрисы, где требуется не среднеарифметическая пропорциональность, а именно оригинальность — чтобы запоминалось с первого раза. Ну, Лайза Минелли, например. На прошлой неделе фильм был по телевизору, ты смотрела.