На ружейный выстрел от Москвы, приготовлено было для неё два великолепных шатра, с разостланными перед входом коврами. Марина остановилась и вступила в один из шатров, а в другой вошел отец её; обоих окружали приближенные особы. Опустясь на богатые кресла, стоявшие посередине, Марина выслушала приветственную речь от князя Мстиславского и бояр, которые, низко кланяясь, изъявляли ей свое верноподданство. Воеводе в другом шатре сделано также торжественное приветствие. Отец и дочь получили от царя новые подарки. Воеводе подарен был конь в богатейшем уборе, оцененный поляками во сто тысяч злотых, а панне Марине — двенадцать верховых коней в богатых чепраках и седлах, под дорогими покрывалами из рысьих и барсовых мехов, с золотыми удилами, с серебряными стременами; каждого коня вел особый конюх в великолепной одежде. Кроме того, прислана ей от царя вызолоченная карета, обитая внутри красным бархатом, с парчовыми, унизанными жемчугом подушками, и запряженная десятью ногайскими лошадьми в раззолоченной сбруе из красного бархату. Лошади были все белые с черными пятнами, как львы и леопарды, и так похожи одна на другую, что трудно было различить. Едва Марина поднялась с кресел, несколько знатнейших особ взяли ее на руки и посадили в новую карету. Шествие двинулось далее, между двух рядов стрельцов пеших, одетых в красные кафтаны с красною перевязью на груди, вооруженных красноложими ружьями, и конных, одетых также, но с луками и стрелами на одной и с привязанными к седлам ружьями на другой стороне. Вместе с стрельцами стояло 200 польских гусар с литаврами и трубами, которых у москвичей не было вовсе. Все московские колокола загудели разом и не умолкали до конца шествия. Впереди кареты царской невесты шло 300 гайдуков, играя на флейтах и гремя в барабаны; потом ехали, по 10 в ряд, царские гвардейцы; за ними вели двенадцать верховых лошадей, подаренных Марине. Потом ехали на конях русские дворяне и боярские дети, а за ними польские паны и сам воевода, сопровождаемый одетым по-турецки арапом. Вслед за ними медленно подвигалась вперед карета царской невесты; лошадей вели конюхи под уздцы. Карету окружали польские гайдуки, и знатнейшие русские сановники. При ней шли шесть лакеев, одетых в зеленые бархатные кафтаны с золотыми позументами и в алые плащи; по обеим сторонам её — вторая и третья сотни немецких алебардщиков. За каретою и вельможами — сотня казаков; за ними четыре конюха вели двух богато убранных верховых лошадей, принадлежащих царской невесте; потом везли собственную её карету, запряженную восемью конями серыми в яблоках, с красными хвостами и гривами. Далее, в карете шестеркою ехала её гофмейстерина, пани Казановская; за нею следовали еще 13 карет, в которых сидели польки из невестиной свиты; а позади их всадники, прибывшие с Мариною из Польши, в панцирях и в полном вооружении, с трубами и флейтами. Русская конница с своими набатами заключала шествие; а потом уже тянулся польский обоз с поклажею и припасами. Все московские колокола гудели без умолку; все барабаны грохотали; все трубы ревели; о такте и гармонии никто не думал: московская музыка тогдашняя, по словам иностранцев, похожа была больше на собачий лай, нежели на музыку; производя несносный шум, она заглушала польские флейты, но и сама терялась в говоре бесчисленного множества народу, в стуке экипажей, в топоте и ржаньи лошадей. Картина въезда Марины имела характер восточных церемоний: пышность, блеск, яркость красок и оглушительная дисгармония музыкальных инструментов.

Общая дивовижа была, однакож, возмущена внезапною бурею, которая поднялась во время шествия между Никитскою и Кремлевскими воротами. Москвичи вспомнили въезд Дмитрия и назвали это новым предзнаменованием ужасных бедствий. Умы были настроены к ожиданию смут уже одним необычайным множеством свадебных гостей. Все поляки были вооружены с головы до ног, смотрели на москвичей гордо, обходились с ними не как гости с хозяевами, но как повелители со слугами. Дмитрий отвел панам в городе лучшие дома боярские, купеческие, монастырские, и они заняли свои квартиры с такою наглостью, как будто взяли Москву приступом [116]. Хозяева с стесненным сердцем покорствовали царским гостям и с ужасом разглашали везде, что гости вынимают из повозок по пяти и по шести ружей. Тогда-то стали жалеть о Борисе, как о царе благочестивом и мудром, и везде пошел говор, что поляки с немцами намерены перебить всех горожан.

Шуйский, между тем, не дремал с своим замыслом; в общей суматохе ему было безопаснее вести переговоры с избранными ненавистниками Дмитрия и иноземцев. Он созвал в свой дом многих бояр, купцов, сотников, пятидесятников и объявил им, что Москва, наполненная иноземцами, находится в крайней опасности, что сам Дмитрий поляк и предал столицу в руки своих земляков, что бояре признали его царевичем только для свержения Бориса, но горько ошиблись в надежде на перемену к лучшему, что, для спасения веры и отечества, остается теперь одна решительная мера — истребить его внезапно вместе с его любимцами. «Я снова», говорил он, «готов на все за веру православную; помогите только вы мне с усердием и неизменною верностью. Пускай каждый сотник объявит подчиненным, что царь самозванец и замышляет злое с своими поляками; пускай условятся с горожанами, как отклонить беду. Стоит только назначить ночь, чтоб избить их сонных, вместе с обманщиком.» Заговорщики поклялись хранить тайну и начали работать в толпах народа, подбирая себе соучастников. Но большинство было на стороне царя; ненавидели только иноземцев и желали им гибели. Поэтому решено было, в кругу отъявленных заговорщиков, по первому набату броситься во дворец и кричать: «Поляки губят царя!» тут окружить Дмитрия, под предлогом защиты, и предать смерти; потом ворваться в польские жилища, означенные заблаговременно русскими буквами, и истребить всех, кроме немцев, которые всегда служили России верно.

Такой обширный круг заговорщиков не мог утаиться; кое-что было узнано. Но Дмитрий, под влиянием оживлявшей его радости, был еще самонадеяннее прежнего: он полагался и на большинство своих приверженцев в простонародье, и на помощь стрельцов и иноземцев. Поздо узнал он, что безоружное простонародье бессильно против ратных людей и что поляки, размещенные по городу отдельными толпами, не в состоянии помочь ему.

За час до въезда Марины, прибыли в Москву послы короля Сигизмунда, Олесницкий и Гонсевский, из которых последний был в Москве в то время, когда происходило в Кракове обручение, и спорил уже раз с Дмитрием за царский титул. Король, воспользовавшись оказанным ему недавно покровительством, хотел поставить его ниже себя и в поздравительной грамоте называл его просто великим князем. А Дмитрий, с своей стороны, желая возвысить честь русского престола в глазах народа, перетолковал слово царь римским титулом цезарь и прибавил к нему непобедимый. Польские паны рады и король вознегодовали на такое высокомерие, однакож, сознавая важность союза с Дмитрием, решились не разрывать с ним связей за пустые титулы и отправили Олесницкого и Гонсевского присутствовать у него на свадьбе вместо короля. 3 мая было торжественное их представление, и как грамота королевская была опять не только без императорского, но и без царского титула, то Дмитрий не принял ее и, на жалобы послов, отвечал: «Необыкновенное и неслыханное дело, чтоб монархи, восседая на троне, спорили с послами; но король польский, опуская наши титулы, принуждает нас к сему. От послов наших и от старосты Велижского, бывшего здесь недавно и подобно вам спорившего о наших титулах, королю польскому уже известно, что мы не только князь, не только господарь, не только царь, но также император в своих обширных владениях. Сам Бог даровал нам сей титул, и мы носим его не одними словами, подобно другим, но самым делом, по всей справедливости, когда ни ассирийские, ни мидийские монархи, ни самые цесари римские не имели на оный более нас права и преимущества. Мы не можем довольствоваться титулом княжеским, господарским; ибо не только князья и господари, но, Божию милостью, и короли состоят под скипетром нашим и нам служат. Нам нет равного в краях полночных: никто нами не управляет, кроме Бога и нас самих. К тому же все государи признают нас императором; один король польский на сие не соглашается.»