Отрепьев был тогда в Севске. Узнав о приближении Борисовой рати, он советовался с начальниками своих дружин, что делать. Решено было идти врагам навстречу, потому что, если б они окружили крепость, то, при своей многочисленности, имели бы средства взять ее приступом, или принудить к сдаче голодом.
Выступив из Севска, Отрепьев скоро узнал от передового отряда казаков, что рать Борисова теснится в деревне Добрыничах так, что не может двигаться в порядке. Он ускорил поход и хотел напасть на нее ночью, врасплох. Жители взялись подвести его незаметно к деревне скрытными путями и зажечь ее в нескольких местах. Но дозоры заметили поджигателей, и войско царское всю ночь держалось в готовности к отражению неприятеля.
На рассвесте 21-го января 1605 года, воеводы Борисовы вывели свои полки из деревни на равнину и устроили их к битве. У них было от 60 до 70 тысяч человек, у Отрепьева не более 15 тысяч. Однакож он не струсил: вера в предопределение судьбы придавала ему духу. Произнеся, по своему обыкновению, во всеуслышание молитву и засвидетельствовав перед Богом и перед людьми правоту своего дела [89], он начал сражение небольшою стычкою. Когда загремели с обеих сторон пушки и клубы дыму затмили одну часть боевого поля, лежавшую под ветром, Отрепьев спустился с польскою конницею в лощину, чтобы пройти незаметно под дымом и отрезать русских от деревни. Это движение не укрылось от Мстиславского, который, не смотря на раны, выехал в поле. Он двинул, наперерез полякам, правое крыло, с двумя отрядами иноземной гвардии. Не смутясь, от этого препятствия, Отрепьев, на каром аргамаке, с обнаженною саблею, поскакал впереди своих хоругвей на правое крыло, предводимое все-таки Дмитрием Шуйским, и ударил так стремительно, что, после некоторого сопротивления иноземцев, оно обратилось в бегство. Остановя преследование, Отрепьев повернул вправо к селу, на самую большую массу русской пехоты, которая, не понимая, что перед нею делается, стояла неподвижно, в каком-то бесчувственном оцепенении. Увидя несущиеся на себя, подобно вихрю, польские хоругви, она допустила их довольно близко и вдруг грянула залпом из десяти, или двенадцати тысяч ружей. Облака дыму покрыли конницу Отрепьева. Многие пали на месте; остальные, объятые ужасом, поворотили коней и спасались бегством. Между тем запорожские казаки, оставленные для поддержания удара, вообразив, что дело кончено, понеслись на дым к деревне и столкнулись на бегу с поляками. Отрепьев хотел сделать с ними отпор московской рати, двинувшейся его преследовать; но замешательство, произведенное в их лавах бегущими, брань и упреки со стороны шляхты и жаркая пальба от наступившей русской пехоты — все это, присоединясь к народной их вражде к шляхте и неудовольствию на самого Отрепьева, пристрастного любителя ляхов, заставило их отступить и спасаться бегством, предав самозванца и его польские хоругви на произвол судьбы. За ними побежали и донцы, шедшие для поддержания битвы. Конь под Отрепьевым был ранен в ногу и едва имел силы вынести его из-под огня. Отрепьев здесь непременно достался бы, живой или мертвый, в руки преследующим; но у него, к счастью, в значительном расстоянии от боевой равнины, стоял за горою сильный отряд северских пеших казаков и оказаченных поселян, с тяжелым снарядом. Этот отряд, не чая себе пощады от земляков, решился лучше пасть в битве, нежели отдаться в плен. Встретя наступившие полки пушечными выстрелами, северяне вступили потом в рукопашный бой, сражались отчаянно и долго, удерживая свою позицию; наконец, подавленные превосходством сил, отступили и, будучи разорваны, дрались по-одиночке. Немногие достались в плен; все прочие пали на месте. Этот отпор, внушенный безнадежным отчаяньем, приостановя преследователей, спас остальное войско Отрепьева от истребления и самого его от плена.
Окруженный немногими поляками, самозванец к ночи прискакал на раненном коне в Севск; но, убежденный, что русские не замедлят подступить к этому городу, в ту же ночь бежал с остатками своей дружины далее, в Рыльск. На другой день пришли туда и запорожцы; но самозванец назвал их предателями и не впустил в город. «Добрые молодцы» поворотили коней и отправились восвояси, как ни в чем не бывало. Но курени их, собравшиеся из рассеяния, после оставлены Отрепьевым на службе. Видя потом, что не безопасно ему оставаться и в Рыльске, он перешел в пограничный город Путивль, надежно укрепленный. Но московская рать не торопилась его преследовать. Там были люди, не желавшие гибели Отрепьеву. Рассказывают, что даже, во время самого поражения его войска, воеводы, вероятно Шуйский, удержали немецкие дружины от преследования, посылая к ним гонца за гонцом, с приказанием прекратить бесполезное кровопролитие, потому-де, что уж «попался кур во щи». Как бы то ни было, но Отрепьев потерял под Добрыничами почти всю свою пехоту, 15 знамен и штандартов и 13 орудий. Кроме пленных, он оставил на месте 6 тысяч убитыми [90]. Русские пленные были повешены среди войска, а поляки отправлены в Москву, вместе с трофеями победы и с вестью, что самозванца нет на свете. Годунов был в церкви, когда узнал об этом. Он тотчас приказал петь молебствие и звонить в колокола, а вестника пожаловал окольничим. Пленников, вместе с знаменами, трубами и барабанами самозванца, торжественно водили по Москве. Царь отправил Добрынинским воеводам золотые медали, 10 тысяч рублей жалованья войску и писал, что ждет верных вестей о конце мятежа. Он не смел верить, что грозный соперник более не существует.
После несчастливой битвы, войско Отрепьева сосредоточилось в Кромах, в Рыльске и в Путивле. Считая свое дело проигранным, он хотел было удалиться в Польшу; но путивляне, зная, чего им должно ожидать из Москвы за измену, удержали его силою, обещая умереть за него до последнего человека и грозя, в случае отказа, выдать его Борису, чтоб заслужить его прощение. Отрепьев остался по неволе и скоро убедился, что отчаиваться еще нечего. С одной стороны, пришло к нему в Путивль свежих 4 тысячи донцов, а с другой, новые письма, разосланные им во все стороны по Северии, привлекли к нему новые толпы севрюков и даже воинов из царской рати.
Узнав, что воеводы Борисовы осадили Рыльск, Отрепьев послал значительный отряд донцов и северян на выручку верного ему города. Отряд этот, наткнувшись вечером на сторожевой царский полк, ударил на него стремительно, по тактике Отрепьева, опрокинул и погнал к городу. Воеводы, услыхав от беглецов, что самозванец идет с новыми силами, и боясь бешенного его нападения, немедленно отступили от города, под прикрытием ночной темноты, и удалились в Комарницкую волость. Там они, вероятно не без умысла, занялись, вместо дела, казнью жителей, помогавших Отрепьеву. Не было пощады ни женщинам, ни детям; всех без разбора вешали за ноги на деревьях и стреляли в них из ружей. Эти жестокости довели приверженность северян к самозванцу до фанатизма: несчастные переносили муки, славя царевича и считая самую смерть за него торжеством; прочие бежали к мнимому Дмитрию и требовали только оружия, чтоб умереть в битве с мучителями.
Между тем царь, огорченный ложным слухом о смерти Отрепьева и бездействием войска, послал к воеводам гонца с кручиною, выговаривая им, что они, разбив самозванца, до сих пор не поймали его. Это сильно оскорбило бояр: отношения их к Годунову так переменились с началом смут, что они считали и то уже заслугою, если до сих пор не изменили бывшему своему товарищу. Возвышение Басманова и других незнатного рода людей, наперекор местничеству, также лежало у них на сердце. Веря, или не веря Отрепьеву, они готовы были служить лучше храброму пришлецу, нежели старому сопернику, который возвысился над ними одними кознями и держится на царстве посредством наемщиков. Дворяне, боярские дети и люди даточные выслушали кручину также с неудовольствием: каждый сознавал, что сражался нехотя, прятался за других и охотнее смотрел назад, нежели вперед; каждый боялся царского гнева и думал, как бы переменить Бориса на Дмитрия [91]. Все эти мысли были, однакож, у воинов более в сердце, нежели на языке. Еще сохранялся наружный вид верности. Воеводы отписали царю, что отступили в Комарницкую волость для отдыха, необходимого изнуренному войску, и получили от него строгое предписание осадить Кромы, где засел с уцелевшими от битвы при Добрыничах донцами атаман Корела.
