Самое большое очарование, которое таили в себе отношения с предполагаемой невестой мисс Мэри Авилес, состояло в том, что она почти никогда не прерывала монологов Хуана. Отрекшись от всего земного, Мэри ограничивалась тем, что лишь еле слышно поддакивала каким-нибудь односложным «прям» или «ага», характерными для нашего прежнего языка, испанского, в то время как Хуан уже по-английски пускался в свои бредовые рассуждения. Невозможно объяснить (как мы сказали в самом начале), на что рассчитывал или чего именно добивался молодой человек своими речами или монологами.

— Смотри, смотри, ты избранный, — говорил сам себе вслух Хуан. — Скажи им, что они должны заново родиться. Потому что жизнь не может быть…

— Не говори мне о жизни, — неожиданно запротестовала Мэри Авилес, скользнув в комнату. Она закончила мытье и растянулась на диване. Оттуда она взглянула на швейцара и, переменив тон, добавила, — когда у меня будет отпуск, я бы хотела поехать в Большой каньон в Колорадо. Говорят, там находятся лучшие в мире пропасти.

— Постараюсь составить тебе компанию, — ответил швейцар. — Однако послушай минутку.

— Я всегда тебя слушаю, — возразила Мэри Авилес. — Это ты вечно не обращаешь на меня внимания, и так и не сделал того, о чем я тебя просила.

— Потому что я тебя ценю.

— Знаю, но мне не надо, чтобы меня ценили, я хочу, чтобы мне оказали помощь.

Швейцар чувствовал себя безоружным, потому что честность или прямодушие не позволяли ему отказать кому-либо в помощи, однако желание его предполагаемой невесты покончить с собой казалось ему необъяснимым. Как-то раз Мэри Авилес вложила ему в руку пистолет со словами: «Выстрели мне в голову, это всего лишь игра, он не заряжен». К счастью, наш швейцар осмотрел оружие и убедился, что в магазине шесть патронов. В других случаях, стараясь разжечь в нем неосознанную тягу к насилию, которое любое человеческое существо (даже наш швейцар) носит внутри себя, Мэри вкладывала в руки Хуану наточенные ножи, пробойники и даже кувалду и кидалась к нему с оскорблениями. Швейцар едва отговаривался от предложенных орудий и возобновлял свои странные речи. А Мэри Авилес замолкала.

Почему Хуан считал себя ее женихом? Вероятно, потому что так думали почти все жильцы дома. Среди них жена управляющего, которая на своем диковинном английском рассказывала всем направо и налево, как она своими глазами видела, что швейцар и сеньорита Авилес обнимались на крыше. В действительности же Мэри пятилась задом с намерением свалиться с крыши, а швейцар ее удержал. Во всяком случае Хуан тоже думал, что если он будет выдавать себя за жениха Мэри Авилес, она, возможно, начнет интересоваться жизнью, почувствовав, что кто-то проявляет к ней интерес. А Мэри Авилес как раз в силу того что ее ничего, кроме самоуничтожения, не интересовало, отнеслась к его якобы любовным признаниям с благосклонностью, главным образом чтобы не взваливать на себя нелегкую задачу разуверения влюбленного мужчины. К тому же между Мэри Авилес и швейцаром существовала некая особая связь, что-то вроде магического кольца, которое, если и не соединяло их окончательно, то по крайней мере притягивало их друг к другу. Оба казались существами не от мира сего или во всяком случае жили так, словно этот мир или то, что он предлагает, их не интересовало. Мэри Авилес хотелось как можно скорее уйти из этого мира; что же касается швейцара, то все его усилия устремлялись к тому, чтобы постараться вывести людей в некую неизвестную и несуществующую область, которую он и сам не мог точно определить. Оба, короче говоря, были далеки от реальности, в которой мы все обретаемся.

Так что в каком-то смысле эти одинокие и отчаявшиеся создания понимали друг друга. Странное и разное безумие поглотило обоих, уравняло и, может быть, даже утешало их.

Как бы то ни было, швейцар, забыв про гремучую змею, снял ноги с перекладины стула и сел на пол рядом с диваном, на котором лежала Мэри Авилес, уставившись в белый потолок. Хуан положил голову на живот девушки, а она, вероятно, сама того не замечая, гладила его по волосам. Он почти бесшумно всхлипнул. Мэри Авилес, не переставая гладить, закрыла глаза.

— Тебе пора возвращаться к своей двери, — сказала она спустя какое-то время, будто ее и впрямь беспокоило, чтобы у Хуана не возникло осложнений с домоуправлением.

Было семь часов вечера. Вот уже три часа, как наш швейцар открывал и закрывал входную стеклянную дверь. Как обычно, в это время жильцы начали выводить на вечернюю прогулку своих питомцев.

Первым спустился сеньор Фридман с огромной грустной псиной, которая, как и хозяин, жевала липкий леденец. Само собой, выходя, он торжественно вручил Хуану означенную конфету. Затем появился Джозеф Роузман с тремя изящными собачками, которые имели одну особенность, постоянно сбивавшую швейцара с толку: вместо того чтобы рычать, эти животные, казалось, смеялись, и, самое удивительное, демонстрировали ряд таких блестящих ровных зубов, как будто они были не собачьими, а человечьими. Как всегда, с шумом спустился господин Джон Локпес в сопровождении домочадцев и чуть ли не всего зверинца: птиц в клетках, котов и собак, которые волокли за собой свои цепи, насекомых в сосудах и даже обеих черепах, медленно ползущих панцирь к панцирю в конце шествия. Поскольку температура была как-никак осенней, один из сыновей господина Локпеса тащил переносной калорифер для обогрева голубей-вяхирей и некоторых насекомых. В свою очередь на каждую из черепах надели шерстяной чехол — снаружи оставались только головы и лапки. Мистер Локпес чрезвычайно гордился такими «черепашьими костюмами» — делом рук своей супруги.

Надменная и нетрезвая Бренда Хилл продефилировала со своей красивой желтой кошкой, украшенной красными и синими бантиками. Через несколько секунд появилась сеньорита Скарлетт Рейнольдс — состоятельная дама считавшаяся настолько скупой, что не обзавелась никаким животным. Однако дабы не отставать от остальных обитателей дома, каждый вечер она отправлялась на прогулку, везя за собой большую тряпичную собаку на колесиках. Мисс Рейнольдс одолжила у швейцара двадцать пять центов, так как ей срочно понадобилось позвонить, а телефон в квартире она отключила из соображений экономии. Следом за только что упомянутой сеньоритой под грохот здоровенного магнитофона вышагивал Паскаль Младший, старший сын управляющего, таща за собой пять собачек чихуахуа, до такой степени им выдрессированных, что они на ходу пританцовывали под звуки оглушительной музыки, которую, правда, сам Паскаль Младший не слушал. В ушах у него торчали наушники, воспроизводящие шумы другого магнитофона, поменьше, привешенного к поясу.

Весьма торжественно и при полном параде, словно собравшись на большой прием, вестибюль пересек Артур Макадам, предваряемый огненно-рыжим орангутангом, который всегда выбегал первым, прыгая и визжа от радости. Господин Макадам учтиво поздоровался со швейцаром, не глядя вручил ему маленький конвертик и исчез среди деревьев со своим препротивным зверюгой. Затем спустилась, ведя ручного медведя, Касандра Левинсон. Эта дама придерживалась настолько крайних политических взглядов, что однажды, прочитав в романе одного коммунистического писателя, что «бедные медведи» эксплуатируются человеком в цирке, она вознамерилась исправить по возможности такую несправедливость и посему обращалась с медведем как с человеческим существом, выводя его на улицу без всякой цепи. Злые языки — в особенности жена управляющего — утверждали, что она и спит с медведем. Затем к удивлению и радости швейцара появилась Мэри Авилес с гремучей змеей в специальной клетке: находясь в ней, змея обозревала округу, а вот ее никто не мог видеть. Хуан счел добрым знаком, что Мэри Авилес решила прогуляться, пусть даже в компании змеи. Вслед за Мэри Авилес показался один из Оскаров с огромным бульдогом, впереди которого скакал испуганный кролик. Оскары, как правило, выходили вдвоем: один с кроликом, другой — с собакой, готовой вот-вот его настигнуть. На сей раз сложнейшую задачу: как выгуливать обоих животных, не давая им встретиться, решал кто-то один из них (маневр не помешал ему задержать внимательный взгляд на ширинке нашего швейцара).