Вскоре к ним подошел какой-то человек в партикулярной тройке. Он что-то говорил, показывал. Надломов механически отвечал, но думал лишь о том, что не слышит собственного голоса, а без этого слова вряд ли долетают до адресата, теряются, раскалываются, осыпаются на пол и тенькают, как соскочившие с нитки жемчужины.

Гул немного стих, началась церемония награждения от имени его императорского величества - вручение орденов, медалей, знаков отличия и грамот. Какие-то люди говорили пафосные речи, слова благодарности, кто-то даже прослезился. Надломов не понимал, зачем он здесь. Никакого отношения к происходящему он не имел, никого из присутствующих не знал.

Это даже хорошо, - пробилась первая здравая мысль от Надломова, что находился в тягучей субстанции отрешенности, Надломову, стоящему в зале, - очень хорошо, что меня никто здесь не знает - никто и не привяжется.

Официальная часть закончилась, оркестр от громогласного туша перешел к тихой польке, господа и дамы стали собираться в стайки. Возникли гарсоны с разносами, сплошь уставленными бокалами с шампанским, чем тут же не преминул воспользоваться Телепкин.

- Угощайтесь, Антон Евгенич, - он подал Надломову бокал, тот принял. - Мне здесь положительно нравится. Просто восхитительно! А вот и господин Коровин! Эдуард Андреич, доброго здравия вам и вашей э...

- Моей супруге, - подсказал лысоватый мужчина лет под пятьдесят.

- Да, конечно, - улыбнулся Телепкин. - Разрешите представиться, мадам. Телепкин, Максим Яковлич. Губернский секретарь. От московского железнодорожного департамента имею честь быть командирован. Это мой коллега - Надломов, Антон Евгенич, прошу любить и жаловать.

"Спокойно, мы здесь!", - услышал вдруг Надломов голос одного из своих компаньонов. - "Приклони голову, щелкни каблуками - ты же в мундире, а это выглядит!.. Скажи - "целую ручку, мадам", после кивни Коровину, поблагодари за книги. Ну же, порасторопнее!".

Надломов выполнил, но уж очень неловко. Лицо его запылало, в руках появилась легкая дрожь, голоса своего он, конечно, не слышал, да и госпожу Коровину за пеленой в глазах отчетливо не разглядел. Но эта растерянность и алый румянец на лице Надломова, видимо, доставили даме некоторое удовольствие.

- Любовь Гавриловна, - представилась она и протянула руку Надломову.

"Прими, - выпалил невидимый суфлер, - и приложись губами. Легонько!".

Получилось.

Надломов почувствовал, что субстанция, в коей все еще находилась часть его самого, стала менее тягучей, более прозрачной. Это немного воодушевило.

Общаться с Коровиным было много легче. Благодарности тот принял с приличествующей скромностью, просил "располагать и обращаться при надобности без стеснения".

Коровины ушли, а Телепкин, заметив, что у гарсонов появилась водка и канапе с черной икрой, подозвал одного.

- Угощайтесь, Антон Евгенич! - с сияющей физиономией, предложил Телепкин. - Не поверят же, ей-богу!

- Кто и чему не поверят? - Надломов почувствовал, что ему становится легче, что возвращается здравомыслие и некоторая свобода.

- В обществе не поверят, Антон Евгенич. В нашем, московском обществе. Вы уж подтвердите им. Вам-то они доверяют. Эй, гарсон! Еще водки!

Проходя по залу, Надломов с Телепкиным столкнулись с немцем промышленником, с коим заключали соглашение.

"Ты часть государственной машины, - шепнул компаньон-суфлер. - Делам казенным всегда и везде есть время для обсуждения".

За этой подсказкой Надломов вдруг преобразился. Беседуя с немцем "in Deutsch" он почувствовал, что находится в привычном амплуа. Не было больше ни двойственности сознания, ни липкого киселя, ни тумана; окружающие прочно стояли на ногах, никто не плавал, не парил, и бусины слов теперь не осыпались на пол, а достигали цели.

С немцем тоже выпили. После выпили и с тем самым торговым атташе, господином Мазе, что вручал Телепкину приглашения. Оказалось, что не обознался Семен Карлович. Рассказал, что бывал в доме у Надломовых, когда Антон Евгеньевич был еще слишком юн и очень уж робел при гостях.

Зал к тому времени уже начинал пустеть, но уходить Надломову не хотелось. Конура в гостинице казалась ему казематом, а здесь дышалось свободно, здесь его окружали милые люди и, в конце концов, стало по-настоящему весело, хотелось петь, следуя порывам внезапно освобожденной от оков робости души.

- Подай-ка гитару, любезный, - попросил кого-то из оркестровых Надломов. Ему подали и он, с легкостью пробежав пальцами по струнам, затянул:

Не пробуждай, не пробуждай

Моих безумств и исступлений

И мимолётных сновидений

Не возвращай, не возвращай!

Не повторяй мне имя той,

Которой память -- мука жизни,

Как на чужбине песнь отчизны

Изгнаннику земли родной.

Надломов видел, как вокруг собирается публика, как перешептываются, улыбаясь, дамы; как пожилой господин, опоясанный через плечо наградной лентой, видимо, один из виновников нынешнего торжества, прослезился.

Антону Евгеньевичу понравилось всеобще внимание и, в то же время, ощущение свободы, чувство некой власти над людьми. Он набрал побольше воздуха в легкие и продолжил:

Не воскрешай, не воскрешай

Меня забывшие напасти,

Дай отдохнуть тревогам страсти

И ран живых не раздражай.

Иль нет! Сорви покров долой!..

Мне легче горя своеволье,

Чем ложное холоднокровье,

Чем мой обманчивый покой.

Странно, но наутро голова у Надломова почти не болела. Общее состояние, однако, оставляло желать лучшего. Во рту пахло кошачьими проказами, но на душе было легко.

Компаньоны, как обычно, явились без спроса. Один сидел за столом и вертел в руках какую-то карточку. Второй стоял у двери - присесть ему в этой конуре было не на что, но он, похоже, не роптал.

- А-а, это вы, господа! - проговорил Надломов. - Рад вас видеть и да, хочу поблагодарить и извиниться перед вами. Вы были правы. Во всем правы!

Компаньоны переглянулись, улыбка коснулась лица каждого.

- Мы зашли проститься, Антон Евгенич, - объявил тот, что сидел.

- Как это?! - удивился Надломов. - Почему?!

- Принятую на себя обязанность мы исполнили - дали тебе то, чего недоставало для гармонии, дальше ты и без нас справишься, - пояснил стоявший.

- Какую обязанность? - недоумевал Надломов. - Вам кто-то поручил помогать мне? Разве вы - это не я, не мое сумасшествие? А как же моя женитьба, господа?!

Компаньоны снова переглянулись. Улыбки на их лицах стали гораздо шире.

Сидевший вдруг поднялся со стула и прошел к центру комнаты, другой встал ему за спину.

- Эй, постойте! Ум за разум!.. - успел проговорить Надломов, прежде чем компаньоны слились в единое целое, и на Антона Евгеньевича новоявленный господин больше не походил совершенно. Высокий мавр неопределенного возраста с лукавым взглядом глубоко посаженных глаз хрипловато проговорил:

- С женитьбой все намного проще, чем ты думаешь. И да, ты был не самым тяжелым пациентом в моей практике! Честь имею, господин Надломов!

Незнакомец щелкнул копытцами и слегка преклонил голову, на которой отчетливо просматривались небольшие рожки.

Бес испарился, а Антон Евгеньевич подумал, что все-таки перебрал вчера. После плюнул, перекрестился, и долго задумчиво смотрел в никуда, а когда все же перевел взгляд на стол, обнаружил там карточку. Взял ее в руки, повертел. Карточка оказалась чистым листом, хотя Надломов мог поклясться, что прежде на ней маячило какое-то изображение.

- С женитьбой все намного проще, - тихо повторил Надломов. - Кабы так, госпо... один бес, кабы так...

Вновь взглянув на карточку, Надломов заметил легкое ее потемнение - на фотобумаге медленно проявлялся женский силуэт: декольтированное платье, широкополая шляпка с ленточной розой и короткой вуалью...