Лучше не общаться с ними вовсе, объявить бойкот, - подумал Надломов, - и снова уткнулся в книгу. Однако сосредоточиться на чтении больше не удавалось.

- Господа, - все же не вытерпел Надломов, - вы мешаете мне читать, отвлекаете внимание. Я попросил бы вас удалиться. Ваша бестактность отвратительна. Вы мне противны, господа.

- Ты не можешь не признать, что наша критика была обоснована, и она подвигла тебя к размышлениям. Вот, ты даже Мюнхгаузена читаешь, - заговорил тот, что расселся на стуле.

- Да, - добавил другой, - это, пожалуй, вышло немного жестоко с нашей стороны, но, разве к истине проложен рельсовый путь? Нет, Антон Евгенич, лишь пройдя по дороге разочарований по ухабам проб и ошибок, преодолев болото заблуждений, можно достичь цели.

- Отвяжитесь от меня со своей, так называемой, критикой, с поучениями. Уходите, - закончив фразу, Надломов осознал, что говорил он уже в пустоту. Компаньоны исчезли еще до того, как он раскрыл рот.

Приходят, когда вздумается, уходят, когда пожелают, - думал Надломов. - Наверняка, негодяи, врут, что они - это я, мое сумасшествие, и меня врать склоняют. Впрочем, этот... - Антон Евгеньевич заглянул в книгу, - Рудольф Эрих Распе довольно приятный враль. Отчего так - не пойму.

Надломов провалялся в постели еще около недели, прочел несколько книг, коими его снабжал Телепкин, и с удивлением вывел для себя две разновидности лжи. Первая, корыстная, направленная во зло, казалась грязной до такой степени, что Антон Евгеньевич искал, обо что бы вытереть руки. Вторая была безобидной, иногда ветреной, порой взбалмошной, а чаще слегка возвышающей над суетностью бытия. Против этой Надломов, как оказалось, ничего не имел. Он даже удивился тому, что прежде недолюбливал Телепкина за его склонность приукрасить, насочинять небылиц, а когда вскрылись враки о загранице, и вовсе едва ли не возненавидел коллегу. Максим Яковлич, между тем, оказался вполне приличным человеком, и не его вина, что сам Надломов был таким простаком. Теперь же Антон Евгеньевич ощутил в себе силу знаний, и ему не терпелось применить ее на практике. Однако когда Телепкин вручил коллеге конверт, в коем находилось именное приглашение на прием в русском дворянском доме при посольстве, решимость Надломова вмиг улетучилась.

Следует пояснить, что все науки, полагающиеся дворянину, включая множество танцевальных па, Антон Евгеньевич освоил еще в отрочестве. Бонна Марта вложила в воспитанника много больше, чем то полагалось за довольно скромную плату. Надломов прекрасно владел немецким, сносно французским, знал столовый этикет и толк в яствах, обладал вкусом в одежде, живописи, музыке, сам играл на гитаре и неплохо пел. Но все эти знания и умения оказались бесполезны из-за болезненной робости их обладателя. Еще в те годы, когда труды бонны Марты начали давать неплохие результаты, маменька ставила одетого с иголочки сына перед гостями и просила: "Антошенька, Sagen Sie uns in Deutsch как будет - семь раз отмерь, один раз отрежь". Антошенька бледнел, после краснел, ручонки его начинали трястись, глаза наполнялись слезами и, наконец, он сбегал в спальню, утыкался лицом в подушку и долго-долго плакал. Приходила бонна Марта, гладила мальчика по голове и объясняла "in Deutsch", что нужно лишь один раз пересилить себя и робость отступит навсегда. Взошедшее солнце не воротить назад, оно поднимется выше и озарит все вокруг, пробудит ласковым теплом новую светлую жизнь. Антошенька, не отнимая лица от подушки, выкрикивал: "Ich kann nicht, ich vergesse immer wieder!". Позже, когда Антон Евгеньевич маменькиной протекцией поступил на службу, он всячески избегал общества, а если не удавалось, то находил укромный уголок, где его никто не потревожит, и дожидался первой возможности улизнуть. В ведомстве своем, между тем, он общался со всеми превосходно. Странность эта проистекала из убеждения, рожденного стараниями все той же бонны Марты, что и сам Надломов, как и его сослуживцы - лишь крохотные частички большой государственной машины, потому все, что они говорят и делают, принадлежит не им, а казне. В служебном же регламенте нет ничего личного, да и классный разряд, и должностной циркуляр робеть за всю огромную державу не дозволяют.

- Скажите бога ради, Максим Яковлич, - сдерживая трепет, выговорил Надломов, - кто же вам вручил сии приглашения? Неужто мы с вами настолько знамениты?

- По чести сказать, Антон Евгенич, я у вас хотел выяснить о знаменитости, да уж не знал, с какой стороны к этому вопросу подойти. Не каждый день, знаете ли, билет в светское общество вот так - за здорово живешь, выдают. Да что греха таить - впервые! Вручил же мне это наш торговый атташе, господин Мазе, Семен Карлович. О вас справлялся... Здравствовать велел; сказал, что рад случаю познакомиться с вами лично.

- Бог ты мой, сам атташе! - удивился Надломов. - Может, спутал с кем? Мало ли Надломовых на белом свете! А ну, как придем, а нас за дверь, как самозванцев выставят?!

- Да бог с вами, Антон Евгеньевич! Как можно! Даже, если ошибка вкралась, то и упрекнуть не посмеют! Это же вам не трактир какой-нибудь, где пьяных взашей пинками вышибают, а благородное собрание! - увещевал Телепкин. - Непременно надо быть! Такой случай упускать, друг мой, никак нельзя!

Надломов уединился в своей комнате, уселся за стол, уронил голову на руки и готов был разрыдаться, как тогда - в детстве. И, пожалуй, заплакал бы, если б не компаньоны.

- Кроме как на нас, тебе, Антон Евгенич, полагаться здесь не на кого, - заговорил "один из". - Если дозволишь, проведем тебя чрез выпавшее испытание, с честью выйдешь из ситуации.

- Снова пришли, - вздохнул Надломов. - Только вас мне сейчас не хватало. Убирайтесь.

- И с кем же ты останешься, ежели нас прогонишь? - вмешался второй. - С Телепкиным? Так он рад без памяти, что в светское общество пропуск получил. Не позволит он тебе отвертеться, не жди.

- Господи, - запричитал Надломов, - да ведь это вы во всем виноваты! Если бы не вы, я, как и прежде, тихонько бы сидел в департаменте за письменным столом, перекладывал бы бумажки с места на место, а к восемнадцатому часу шел бы привычной дорогой домой. И было мне тихо и уютно, покойно и предсказуемо жить. Вы, господа, вторглись в мой мир и разрушили его. Зачем? Для чего, по какому праву мучаете меня?

- Взошедшее солнце не воротить назад, Антон Евгенич, - услышал вдруг в ответ Надломов уж подзабытые слова бонны Марты. - Ты всегда хотел быть не хуже других, потому и решился вырваться из бездны покойной тьмы, из топкого болота прозябания, из мертвой хватки безотчетного страха. Ты сам захотел пробудить в себе сокровенную мудрость сердца, позволить душе устремиться к высотам, обрести новую жизнь. Неужто ты сдался и желаешь теперь повернуть все вспять лишь потому, что свет прозренья слишком ярок твоим глазам? Но ты уже коснулся нити и прежним быть не сможешь. Осталась малость. Мы поможем. Пересиль себя.

Надломов не ответил.

У входа встретил ливрейный лакей - высокий, седовласый, с манерами английского аристократа.

- Скажи, любезный, тот ли это адрес? - тщеславно вопрошал Телепкин, протягивая приглашение.

- Да, господа. Прошу вас, проходите, - лакей поклон лишь обозначил.

Дверь распахнулась. Сердце Надломова сжалось. Он сделал шаг, подумав, что так, наверно, всходят на эшафот.

- Как хорошо, - шепнул Телепкин, - что сию открытку сдавать не требуют. В Москву вернемся - эка будет бомба!

Надломов кисло улыбнулся. Слова коллеги долетали до его слуха, но едва ли достигали сознания. Гул огромного зала стремительно приближался. Высокие потолки, широкие лестницы, колоннада с лепниной, позолота, мрамор, малахит, янтарь, - все это обрушилось на маленького серого человечка, коим в ту минуту ощутил себя Надломов. Какие-то люди, парами и в одиночку, будто проплывали мимо, парили вокруг; о чем-то переговаривались, вздыхали и улыбались непонятно чему, неясно зачем. Отстраненность подавила в Надломове все иные чувства. Он как будто разделился надвое, и одна его часть все еще передвигалась по залу, а другая погрузилась в вязкую субстанцию и воспринимала происходящее сквозь толщу слабо прозрачного киселя.