- Вы, Антон Евгенич, не скупились бы и тоже карточек приобрели. Им грош цена, а в обществе они вас возвысят. Оговорюсь, однако - если сами сумеете себя подать! А это, скажу я вам, наука почище алгебры с тригонометрией вместе взятых!

Зачем, думал Телепкин, мне эти карточки сдались? Такие безделицы и в Москве на каждом углу продают; однако же, прислушался, скорее чтоб коллега не приставал, потратился на одну.

Тут следует пояснить, что Ум и Разум (Первый и Второй, если угодно их так величать) прилюдно пред очами Надломова поклялись не появляться. Ведь не приведи господь постороннему человеку их разговоры услышать, сколь ни одухотворенными те бы не были, на карьере Надломова можно сразу ставить жирный крест. Обещание бестелесные компаньоны держали, вели себя смирно, всю дорогу помалкивали.

В Познани история повторилась с той лишь разницей, что карточек Телепкин купил меньше, а кислому пиву предпочел омерзительную польскую водку.

Берлин встретил гостей неприветливо - моросил дождь, снег кое-где еще напоминал о себе, но не чистотой, а грязным киселем и кучками неприглядного вида кашицы в укромных местах.

Пока извозчиком добирались до места, Надломов вертел головой, с любопытством разглядывал чудаковатые улицы с рядами невзрачных домов, налепленных один подле другого безо всякого просвета. Постройки будто подпирали друг дружку, не давая упасть. Одна выше, другая ниже, какая чуть выступает вперед, а иная пятится. Надломову казалось, что все эти строения находятся в постоянном движении, и каждое норовит вытолкнуть соседа из общей шеренги, чтобы, наконец, вздохнуть свободно. Вспомнилась Антону Евгеньевичу и байка о том, что немцы всякий дом начинают с крыши. И впрямь, взглянув на темные деревянные брусья, крест-накрест пересекающие стены, представлялась такая картина закладки: на здоровенные дубовые козлы ставится и покрывается черепицей крыша, а уж после возводятся перегородки.

На глаза попадались и памятники. Незнакомые хмурые вельможи, отлитые в бронзе, замерли на таких же мрачных, как и все вокруг, постаментах. Время, голуби и непогода покрыли бронзовые головы и плечи патиной, белыми кляксами помета и зелеными оксидными подтеками, отчего благородные мужи казались уже не величественными, а скорее усталыми и сердитыми.

Первое впечатление от Берлина сложилось у Надломова не самое благоприятное и уж слишком не оправдывало ожиданий. Антону Евгеньевичу доводилось слышать рассказы о европейских похождениях Телепкина. По байкам тем не только Берлин, но и все европейские столицы являли собой некий недостижимый идеал, до коего ни Первопрестольной, ни Санкт-Петербургу никогда не дорасти. На деле же выходило разочарование: ничего тут из ряда вон - слякотно, уныло, зябко.

Комнатка в гостинице оказалась под стать городу и климату - маленькая, неказистая и сырая. Благо, чистая. Скудная обстановка собрала панцирную кровать, тумбовый стол, гобеленовый стул с высокой спинкой и плательный шкафчик с зеркалом на дверце. Что-то дополнительное просто не влезло бы в эту конуру. Цена за проживание и порцион, между тем, схожим аскетизмом не отличалась.

- Казна платит, Антон Евгенич! - подбадривал Телепкин, но Надломову отчего-то все равно было жаль даже казенных денег.

- Во Мценске, Максим Яковлич, на ту же сумму я арендовал особняк с прислугой, а как кормили!.. Простите, но эта местная Sauerkraut только под водку хороша, а от ErbsenpЭree нормального человека обычно пучит. Schmorfleisch не угрызешь, это же натуральная подошва! Как по мне, так единственным утешением служит Bier und Wurst.

- Да вы гурман, голубчик! - хмыкнул Телепкин и, насвистывая какой-то военный марш, удалился. Однако не прошло и минуты, как он снова возник у дверей комнаты Надломова с карандашом и тетрадкой в руках.

- Я, понятное дело, - начал Телепкин, - по заграницам-то часто езжу, но вот незадача - то во Францию, то в Италию, то в Британию. Не то, чтобы я совсем в языках слаб, но их много, а я, знаете ли, один. Вы бы, Антон Евгенич, черкнули бы для меня в тетрадочке нашими буквами здешние названия этой самой квашни да гороха. Так вы их лихо выговаривали!

- Неужто вы это в ресторации заказывать собрались, Максим Яковлич? - удивился Надломов.

- Боже упаси! - улыбнулся Телепкин. - Просто, вы же знаете, у нас в обществе по-французски принято что-нибудь эдакое сказануть, а тут такая, с позволения сказать, экзотика! А уж как эту экзотику применить, при каких обстоятельствах в разговор ввернуть, то не извольте беспокоиться.

- Что скажете, господа? - произнес Надломов, когда Телепкин, наконец, оставил его в покое.

- Оно, конечно, театр с вешалки начинается, но давайте хотя бы первого акта дождемся, - тут же отозвался кто-то из бестелесных компаньонов.

- Зря ты, Антон Евгенич, этому прохвосту о Мценске рассказал, - следом вздохнул второй.

Надломов не знал, кто из компаньонов Ум, а кто Разум, кто из них Первый, а кто Второй. Оба они на одно лицо, одеты одинаково, голоса и интонации тоже одни. Они, аки "двое из ларца" - поди тут разберись, кто есть кто. Впрочем, острой необходимости различать собеседников у Надломова не возникало. Общались они панибратски, и это устраивало все стороны.

- Отчего же? - удивился Надломов.

- Ты видел, как у него глаза загорелись? Зависть - это, братец мой, дело не всегда хорошее! А ведь позавидовал, шельма!

- Чему же тут завидовать?! - снова недоумевал Надломов.

- Ты, Антон Евгенич, в Мценск кем ездил? Ревизором! А этот хлыщ либо просителем, либо посредником по миру скитается. Разницу уловил? - вмешался в разговор другой компаньон.

- Мнда, - невесело причмокнул Надломов. Разница, действительно, была очевидна: в Мценске пред ревизором стелились, угождали всячески лишь для того, чтобы тот актировал "правильно". К слову сказать, поблажек не дождались. - Так что же, получается, зря мы эту заграницу устраивали? Отказались от лучшего в пользу вздорных фантазий?

- Нет, не зря! - сходу осадил "один из". - Тебе, Антон Евгенич, в общем и целом что сейчас надобно?

- Ну, так с давешних разговоров ничего не поменялось. То же и надо.

- А опыта ведь у тебя нет, - загнул один, а следом и второй палец компаньон: - известности в обществе тоже нет. Как же ты сможешь жениться, коли рядом с барышней робеешь да краснеешь, темы для беседы не находишь, а то и вовсе дара речи лишаешься?

- Так чем же ему Берлин поможет, коли таким на свет уродился? Не проще ли сваху для этого дела позвать? - усомнился "другой".

- Нет, постойте, постойте! - отмахнулся от "другого" Надломов. - Дело ведь говорит! Сваха само собой понадобится, а от алтаря и до тризны краснеть да робеть негоже. Вот только с этим, братцы мои, у меня совсем плохо. Надобно нам придумывать некий ход.

Дела служебные до некоторой поры продвигались споро, но как дошло до высочайшего визирования достигнутого согласия, тут-то и началась до боли знакомая по собственному департаменту волокита.

Спустя неделю Надломов, так и не привыкший к сырости, простыл и слег. Случилась эта неприятность после того, как взбалмошный Телепкин нанял некого фотографа, и они втроем таскались по всему Берлину, позируя то у Рейхстага, то у театра, то у университета. Духота сменялась сквозняками, и ближе к вечеру Антон Евгеньевич почувствовал слабость и жар. Тут же вызвали доктора. Явился тот быстро: низенький, толстенький, в тесноватой тройке, с саквояжем в одной руке и тростью красного дерева в другой. Проведя над Надломовым ряд манипуляций, доктор запретил больному подниматься с постели, прописал пить пилюли строго по графику и сообщил, что пришлет помощницу, чтобы та на ночь поставила Антону Евгеньевичу укол.