Вот в эти дни и предложил свои услуги Валерьян, он только что освободился после десятилетнего заключения из здешнего лагеря. Валерьян устал от людей, ему хотелось тишины и одиночества. Было еще одно обстоятельство, заставившее его остаться именно здесь: он очень любил воду. Конечно река не океан, но все же это была вода — строптивая, своенравная, свободная.

Вскоре в поселке, кроме Валерьяна и брошенного черного пса Чекана бог весть какой породы, никого не осталось. Валерьян обошел свои пустые владения, и они ему понравились. Последние годы в лагере он мечтал о такой жизни: одинокой, простой, близкой к природе. Ему даже теперь казалось, что он мечтал о ней, когда был капитаном дальнего плаванья.

— Славно, — сказал Валерьян, осматривая поселок, — очень славно! Чекан опустил черное ухо и преданными синими глазами посмотрел на него. Так они и зажили вдвоем: человек и собака.

В непогоду Валерьян любил смотреть на реку: черно-серая, с белыми гребешками, она несла свои воды на север. Небо низко нависало над землей, и оно казалось второй рекой, только наверху. Сопки стояли высокой зубчатой стеной. Раньше в лагере, особенно в первые годы, они манили Валерьяна уйти отсюда, но теперь его перестало волновать то, что происходило за ними. Изредка Валерьян обходил поселок и сам себе вслух говорил:

— Во вверенном вам заброшенном царстве все благополучно!

Во время обхода Валерьян неизменно останавливался у лагеря: развороченные вышки, оборванная, перепутанная ржавая колючая проволока будили в нем чувство отвращения и в то же время притягивали его. Он провел здесь десять страшных лет, об этом никогда не забудешь, да и стоило ли забывать об этом?

Валерьян решал шахматные этюды, рыбачил, охотился. Его привлекали на охоте не добыча, не удачный выстрел, а забвение и отдых от прошлого. Осенью синий лед затягивал берега, к ним подходили за мальками жирные пятнистые зеленоватые налимы. Валерьян бил обухом топора по льду, оглушенный налим перевертывался белым брюшком кверху. Валерьян выкалывал лунку и доставал рыбу. Раз в месяц, зимой, с санями и со шкурками добытых белок и лисиц, через сопки и кочки Валерьян приходил на ближайший прииск за зарплатой и продуктами. Чекан не отставал от него ни на шаг.

Летом по Колыме пароходы тащили на буксире неповоротливые баржи. Навигация требовала большой сноровки: река была капризная, со множеством перекатов, вода то спадала, то вновь прибывала, часто меняла фарватер. Спокойным взглядом прищуренных светлых, точно стеклянных глаз Валерьян провожал пароходы. Равнодушно, крепкими морскими словами ругал капитанов за ошибки. Прошлая жизнь кончилась, к ней не было возврата. Он свое отплавал.

Но все же были дни, слава богу не частые, когда прошлое опять врывалось в его жизнь. Он часами стоял у окна, смотрел, как течет река, белые обломки самолета напоминали крушение чужих надежд и жизней. Наблюдал, как меняли цвет за рекой сопки — то темно-голубые, то фиолетовые, но всегда неповторимо новые, и в этой перемене цветов было что-то от моря. За сопками пылали и гасли закаты, но никуда они не звали больше.

Воспоминания были разными по боли, которую они приносили. Чаще всего Валерьян вспоминал портовый южный город и свой пароход «Стрела», — все, что было связано с ним, было самое трудное и горькое.

Иногда он думал о Марии — своей жене. Воспоминания о ней не приносили большого огорчения. Мария была темноглазая, узкобедрая, с нарочито небрежно уложенными грубыми золотыми волосами (один Валерьян знал, сколько часов стоила ей эта небрежная прическа). Она была архитектором, по мнению Валерьяна, плохим, но с ней почему-то носились. С каждым годом их недолгой совместной жизни у него росло раздражение против Марии. Валерьяну действовала на нервы эта холеная женщина с большим апломбом. Их комфортабельную, но неуютную квартиру заполняли знакомые Марии. Домработница не успевала подавать чай.

В тридцать восьмом году, после возвращения из заграничного плавания, Валерьяна арестовали. Его обвинили в том, что он хотел оставить в иностранном порту «Стрелу». Милейший застенчивый радист на очной ставке ровным, тихим голосом, спокойно глядя в лицо, повторил эту фантастическую ложь. Что-то очень большое перегорело тогда в душе Валерьяна. Ни пощечины следователей, ни суд, ни дикий приговор — ничто не было так страшно, как этот механический голос радиста и его пустые покорные глаза.

Время от времени Мария писала в лагерь письма, жаловалась на трудную жизнь, на хамство соседей по квартире, на неприятности на работе. Как будто ему, Валерьяну, жилось легче. Сдержанный и немногословный по природе, Валерьян стал угрюмым и замкнутым.

Тачка, кайло, лопата, затрещины и тычки конвоиров, твердый, как камень, грунт, и холод, который сковывал все, даже слезы. Бесконечны дни за колючей проволокой.

Годы до окончания срока казались астрономической цифрой.

Затемно, вместе с другими. Валерьян уходил в забой, проклиная, кайлил эту замороженную землю, затемно возвращался в лагерь.

Потом Мария прислала последнее письмо — просила простить ее: она выходит замуж. Она слишком устала от одиночества и притеснений. Валерьян не дочитал письмо, хотя там было еще шесть страниц, написанных мелким косым почерком. Он бросил его в печку.

Когда началась война, Валерьян подал заявление с просьбой отправить его на фронт. В газете, висевшей в лагерной столовой, Валерьян прочел, что «Стрела», выполняя боевое задание, наскочила на мину и затонула. На фронт Валерьяна не послали. Он продолжал жить этой убогой, безнадежной жизнью.

Кончилась война, и даже настал день, когда кончился его срок.

Хорошо, что эти воспоминания не так уж часто к нему приходили.

Изредка зимой Валерьяна навещал коренастый меднолицый охотник Семен. Они пили спирт. Семен учил Валерьяна ставить капканы, рассказывал про повадки зверей. Валерьян любил эти встречи, с Семеном ему было легко и просто. Но у Семена было шесть человек детей, и некогда ему было шататься по гостям.

За оставленным поселком была полянка, выгоревшая от пожара. Кочки торчали темно-коричневые, обугленные, но с годами жизнь побеждала это мертвое, почерневшее царство, кое-где пробивались одинокие травинки. Они казались особенно нежными и беззащитными среди темной гари. Год от года их становилось все больше и больше. Но несколько кочек, очевидно сильнее других опаленные пожаром, оставались черными и пустыми.

Валерьян всегда останавливался у этого места, подолгу смотрел на молодую траву, и ему казалось: обгоревшие кочки, на которых ничего не росло, чем-то напоминали его жизнь.

Однажды летом пришли беглецы из лагеря. Валерьян сидел у окна и чинил сапог. В железной тарелке на полу горел торф. Едкий белый дым наполнял комнату. У потолка исступленно звенели мириады комаров. Серебристо-серый, неспокойный свет разлился над тусклой рекой и заброшенным поселком. Вдруг залаял Чекан, и два человека в полуспущенных накомарниках, в грязных рваных телогрейках встали в дверях. Валерьян взял ружье.

— Вечер добрый, — хрипло сказал высокий с рыжими космами.

— Если не врете, добрый вечер.

— Поесть нам надо, папаша.

Валерьян, не выпуская ружья, показал, где взять еду. Ели беглецы много и жадно. После еды завалились спать, а Валерьян так и просидел всю ночь с Чеканом и ружьем. Утром беглецы доели вчерашние остатки, забрали продукты, соль и спички. Несмотря на развязность, на молодцеватые плевки сквозь зубы, было в беглецах что-то забитое, затравленное. Слишком часто и боязливо смотрели они на поселок и реку. Слишком торопливы были их движения.

— Зря, папаша, ночь не спал, ничего бы не сделал со своим ружьем. Оно, небось, дробью заряжено, — с вызовом сказал рыжеволосый.

— Для медведей и таких дураков, как ты, у меня жаканы есть.

Уходя, рыжий задержался у порога.

— Не вздумай легавым заявлять!

— Надо мне ноги по кочкам бить. И чего, дурачье, бегаете? Если не подстрелят, зимой все равно в лагерь вернетесь.

— У нас думка на Алдан пробиться.