Постановку консультировал журналист, написавший книжечку об Андрее и теперь окончательно утвердившийся в звании его лучшего друга.
…В 1938 году в кабинете следователя на сорок втором часу непрерывного допроса, доведенный до отчаяния грубостью, дикими обвинениями, с распухшими от долгого стояния ногами, Георгий выкрикнул своему молодому, бесстрастному, с идеальным пробором следователю:
— Мальчишка! Сопляк! Я с оружием в руках защищал советскую власть. Я был секретарем и адъютантом Андрея Волкова!
— Не примазывайся к славе Андрея Волкова, — следователь откинулся на спинку стула. — Надо еще как следует прощупать, чем ты там занимался. Да-да, это очень интересно, что ты там делал? Где ты был в день автомобильной катастрофы?
Еще девять часов Георгию пришлось отвечать на гнусные вопросы уже другому следователю (молодой устал). По утверждению нового следователя, он, Георгий, был еще тогда завербован немецкой разведкой, передавал ей копии секретных документов и по ее заданию испортил тормоза на автомобиле Андрея Волкова.
…Только под утро Георгий засыпает тревожным, неглубоким сном. Но вскоре шум и возбужденный, громкий разговор будят его. В палатке переполох — исчез кот Васька. Все разбредаются по лагерю в поисках кота. Евгений Иванович заглядывает в окно лагерной конторы и видит там Митьку-старосту, одной рукой он держит Ваську, другой смахивает щеткой пыль со своих сапог. Митька много раз требовал отдать кота жене начальника лагеря. Все-таки развлечение для изнывающей от скуки женщины. Кстати, можно было похвастаться перед женщинами с других приисков, кошки и коты были в этих краях в редкость.
— Васька, Васенька! — умиленно зовет Евгений Иванович. Митька еще крепче прижимает к себе Ваську и грозит Евгению Ивановичу кулаком. Васька отчаянно извивается, царапается, и Митька, ойкнув, выпускает его. Васька мгновенно прыгает через раскрытую форточку на плечо к Евгению Ивановичу.
— Ну, погоди же ты! Я тебе еще устрою, поплачешь ты у меня горькими слезами! — грозится Митька.
Евгений Иванович важно шествует по лагерю, на плече у него стоит взъерошенный Васька, задрав хвост трубой, и довольно мурлыкает. Кота в палатке инвалидов встречают криками ура, точно лагерники одержали большую победу. А может быть, это и на самом деле победа?
Томительно ползет длинный, светлый день. Из вновь прибывших уже создали бригады, после обеда они выходят на работу.
Вечером Георгий пытается разыскать Мелентьева. В бараке говорят, что его, как невыполнившего норму, оставили на ночь в забое. Ночи стоят светлые, похожие на пасмурные летние дни, и, по мнению приискового начальства, заключенные могут работать сутками.
Перед побудкой Георгий выходит из вонючей палатки подышать свежим, туманным воздухом. Непривычно безлюден и тих лагерь. Тоненько жужжат одинокие комары. Сопки и гора Марджот окутаны розовым туманом.
От лагерных ворот два усталых, грязных человека еле тащат Мелентьева. Он обнимает худыми руками их длинные, тонкие шеи, ноги его волочатся по земле, бледное лицо покрыто испариной. Георгий подменяет одного из них. Мелентьев пытается улыбнуться и движением рыжеватых ресниц благодарит за помощь.
— Ну, все, — хрипит Мелентьев, — теперь уже все.
Его ведут в маленькое, выбеленное здание амбулатории. Вскоре туда неторопливо проходит злой, заспанный лекпом в накинутой на плечи телогрейке и желтых, бязевых кальсонах.
Опять звучит гонг, опять начинается развод. Музыканты играют фокстрот «Ах, сумерки, эти сумерки, наделали много хлопот…» Медлительным потоком тянутся невыспавшиеся, безразличные ко всему заключенные.
После долгих поисков Георгий, наконец, находит лекпома. У него молодое, помятое лицо и сумасшедшие глаза наркомана. Он сидит в пустой столовой вместе с поваром, одетым в грязный колпак и еще более грязную, когда-то белую куртку. Повар пьет крепкий чай, лекпом курит толстую самокрутку, на столе тарелка с остывшими блинами, густо политыми подсолнечным маслом.
Георгий, отводя глаза от блинов, спрашивает о Мелентьеве.
— В больнице он, табак его дело. Больше двух дней не протянет, у меня глаз наметанный.
— Как же так? — бормочет Георгий. — Что-то надо сделать. У него научные труды, что-то надо сделать, — и замолкает. Чувствует: ни сопкам, ни закоптелым стенам, ни этим людям не нужны ни Мелентьев, ни его научные труды. Бессмысленно просить, доказывать, искать сочувствия.
— Пошел ты — передернувшись, орет лекпом. — Что я могу сделать мать твою в душу, если у него ни одного здорового органа не осталось? Выжали из него все соки, понимаешь! Тут сам Пирогов ничего не сделает. Не тревожьте вы мою душу, ироды! Я скоро от этих мертвецов на первой лиственнице повешусь. Как закрою глаза, так они и лезут на меня со своими синими мордами. У-у-у-у!.. — лекпом скрежещет зубами и раскачивается, обхватив голову руками.
Георгий механически, без всякого выражения, твердит:
— Надо помочь… надо что-то сделать…
Повар равнодушно прихлебывает чай. Лекпом успокаивается, делает несколько затяжек из самокрутки и великодушно отдает ее Георгию. Это все, что он может сделать. Георгий глубоко затягивается едким, желанным дымом и медленно выходит из столовой.
— Алло! Коллега, потрясающие новости! — кричит семенящий навстречу Евгений Иванович. — Бегаю по всему лагерю, ищу вас. Сегодня из управления прибудут машины за инвалидами. Начальнички доругались, — заметив самокрутку, жадными, просящими глазами смотрит на нее.
Георгий долго затягивается напоследок и отдает самокрутку Евгению Ивановичу.
— Божественно! — наслаждается Евгений Иванович. — Покуришь, в вроде опять жить хочется.
— Мелентьев умирает, — глухо говорит Георгий. Евгений Иванович в эту минуту выпускает через нос голубой дым, оглянувшись, спрашивает:
— Виноват, вы что-то сказали?
Георгий не отвечает и, круто повернувшись, уходит в палатку. Через несколько часов в лагерь въезжают два старых дребезжащих грузовика.
Митька успел хлебнуть спирту и вдохновенно руководит отправкой инвалидов. Он бегает, ругается осипшим голосом, выкликает фамилии и роется в жалких узелках отъезжающих. Под предлогом проверки имущества, о котором Митька якобы очень радеет, он ищет случайно уцелевшую, приличную «вольную» вещь. Евгений Иванович из списка отъезжающих вычеркнут, Митька свел счеты за утреннее происшествие.
Только к вечеру, когда красное солнце опускается к лиловым сопкам, заканчиваются всевозможные формальности. Отъезжающие, они уже именуются этапниками, смиренно сидят в машинах в одинаковых, заплатанных, десятого срока бушлатах. У первого грузовика стоит опечаленный Евгений Иванович с Васькой на руках. Васька беспокойно вертится и жалобно мяукает.
— Завидую я вам, — говорит Георгию Евгений Иванович, — хотя ничего хорошего на инвалидной командировке нашего брата не ждет. Опять палатки, нары, сопки и та же баланда, а все-таки перемена. Ужасно мне эта Марджотка надоела. Дышать мешает, давит.
Евгений Иванович смотрит на гору Марджот. На фоне оранжевого неба она стоит темная и неприветливая, на вершине ее и в глубоких впадинах лежит желтый снег.
— Вот проснуться бы в одно прекрасное утро и увидеть, что она провалилась. А то торчит, все небо закрывает.
Митька еще раз делает перекличку, этапники нехотя отвечают и, к митькиному удивлению, все что-то жуют. Митька торжествует: после отъезда инвалидов он заполучит Ваську и преподнесет его жене начальника лагеря.
Моторы пыхтят, надсадно чихают. Евгений Иванович подходит к кабине первой машины и передает Ваську водителю, тот ловко запихивает его в большой мешок. С согласия всех обитателей инвалидной палатки Васька продан за три буханки хлеба и килограмм сахара. Митьке кот не достанется! Продукты поровну поделили между инвалидами, а они, по мудрой зековской привычке, предпочли их поскорее съесть.
Прежде чем взбешенный Митька успевает сказать хоть слово, грузовики медленно выезжают из-под деревянной арки.
Вот уже позади остаются палатки и бараки, запретная зона, вышки, глухой забор с колючей проволокой. Некоторое время дорога идет вдоль забоев, где под ругань и зуботычины бригадиров кайлят, насыпают в тачки и возят к промприборам золотоносную, грубую колымскую землю. Кое-где отъезжающим машут на прощанье, но большинство не поднимает даже головы. Близится конец дня, и все торопятся выполнить невыполнимую норму. Поздно вечером их всех ждет осточертевший лагерь, две ложки перловой каши и селедочный хвост, бесконечная поверка и, может быть, очередной приказ о расстрелянных.
