На улице, у входа в барак, Тося видит Максимовну, — вытянув шею, та что-то шепчет сухими обесцвеченными губами начальнику лагеря Мироненко. Мироненко внимательно слушает ее, расставив широко ноги в белых фетровых валенках. Несмотря на мороз, меховая куртка на нем распахнута, на выпуклой груди лежит тяжелый, чуть раздвоенный подбородок.

«Ябедничает!» — решает Тося, проходя мимо, грубо толкает Максимовну.

Мироненко провожает Тосю тяжелым взглядом. Он ухаживает за Тосей, несколько раз делал ей комплименты и прозрачные намеки, обещая даже жениться, когда Тося освободится. Но Тосе он противен, и по опыту она знает, что быть возлюбленной начальника лагеря ничего хорошего не сулит — дознается более высокое начальство, и начнется кутерьма.

На улице — плотный, голубоватый туман, холод обжигает лицо. Безветренно. В синем небе висит изогнутый бледный месяц. Тося невольно передергивает плечами под взглядом Мироненко. Какие нехорошие у него глаза: маленькие, зеленые… А в общем, пошел он к черту, этот Мироненко Лучше думать про Эмму, как она обманывает мужа и ездит в город на свидания к Леону и какая замечательная у них любовь.

Парикмахерская для «вольных» помещается в небольшой белой палатке с маленьким окном. Посередине — круглая железная печка, тепло. Горит большая электрическая лампа без абажура. Пол чисто вымыт, у стенки палатки столик, на нем большое зеркало без оправы. У печки хлопочет дневальная Ариша: маленькая, большегрудая девчонка с ярким румянцем на щеках и короткими косичками, перевязанными синими вылинявшими тряпочками. При входе Тоси Ариша от испуга останавливается и открывает рот. Ариша недавно попала в лагерь из колхоза. Она никак не может привыкнуть, что у нее пять лет срока, что она считается преступницей. В лагере ей все страшно и необычайно. Необычайны морозы, сопки, северное сияние, все это так не похоже на мягкие кубанские зимы и бескрайние поля ее колхоза. Тосю она боится, считает красавицей и существом высшим. Несмотря на то что они почти ровесницы, почтительно величает ее Антониной Андреевной.

Тося замечает у порога маленькую бумажку.

— Когда я тебя выучу порядку? Заруби на своем курносом носу — здесь парикмахерская, все должно блестеть! Как ты дома жила? Наверное, по уши в грязи сидела. Учу-учу, а толку никакого, — Тося быстро поднимает бумажку, опередив Аришу. — Черт знает что! На такую хорошую работу нельзя подобрать человека: то воровок пришлют, они в карманах у клиентов шарят и бегают по женихам, а я должна за них мыть полы, то нерях вроде тебя… Ну чем тебе здесь плохо? Я, кажется, не обижаю, — может быть, на лесоповал хочешь?

Ариша судорожно вздыхает, она так старается угодить Тосе, но никак не получается, чтобы Антонина Андреевна ее не изругала.

Тося заваривает в кружке очень крепкий чай, дает ему хорошо прокипеть на печке — и чифир готов. Обжигаясь, Тося торопливо пьет его. Сердце начинает биться быстрыми, короткими толчками, делается весело, и тяжелое настроение и недобрый взгляд Мироненко уходят куда-то далеко.

Ариша обязана тщательно вычистить кружку, чтобы никто не догадался, что Тося чифирит. Приходят клиенты, от разговоров с ними и от выпитого чифира к Тосе возвращается хорошее настроение. С мужчинами она любезна, иногда кокетлива, даже приятно посмотреть на эту быструю белокурую девушку в белом халате с ярко накрашенными, чуть вывернутыми губами. Сдачи никто не берет. Геолог в огромной дохе с шутливым поклоном преподносит Тосе плитку шоколада. Знакомый водитель за шестьсот километров из города привез чулки и одеколон.

Одну пару чулок Тося великодушно дарит Арише — хоть и бестолочь, но жаль девчонку, совсем голая.

С женщинами, которых здесь мало, Тося холодна и подчеркнуто вежлива. Тося и дамский мастер. Парикмахерскому искусству выучил ее один из первых любовников, уверяя, что для лагеря это драгоценная профессия. В самом деле, Тосю она часто выручает, спасает от общих работ. Всех «вольных» женщин Тося презирает, считает, что они приехали за «длинными рублями» и в поисках мужей — авантюристки и старые девы. Тося никогда по своей воле не поехала бы в эти гиблые места. Слава богу, для нее приличный муж нашелся бы и на «материке». Женщины платят Тосе высокомерием.

Приходит Мироненко, подозрительно оглядывает парикмахерскую. Придраться не к чему, посторонних нет, сияют зеркало, белые пятна простыней. Мироненко уверенно садится в кресло. Тося так же, как и с женщинами, с ним холодно предупредительна. После бритья Мироненко велит сделать себе компресс и массаж лица, денег он никогда не платит. Одеваясь, пристально глядит на Тосю.

— Может, передумаешь? Может, другой разговор у нас с тобой будет?

Тося переставляет флаконы на столике.

— Смотри, пожалеешь, да поздно будет! — и внезапно резким, злым голосом: — Вы смотрите у меня! Держите порядочек!

Ариша молчит от испуга, Тося — от презрения, но от окрика и она невольно вздрагивает. До прихода следующего клиента в парикмахерской царит тяжелая, гнетущая тишина. Но постепенно Тося успокаивается: черт с ним, с Мироненко, мало ли их было, недобрых разговоров, за шесть лет лагерной жизни?

В свободные минуты девушки жуют шоколад, а Тося поучает Аришу лагерному житью-бытью:

— От начальства держись подальше, кроме неприятностей ничего не заработаешь. Будешь мужа выбирать, посоветуйся со мной. Я всех здешних мужчин знаю, а то тебя, деревенщину, быстро окрутят

— Я, Антонина Андреевна, замуж в лагере не собираюсь, скажете тоже, — лопочет смущенная Ариша, и красные ее щеки делаются как помидор.

— Все вначале так говорят, — вздыхает Тося, — а получается совсем по-другому.

Тося задумывается. Сегодняшний разговор с Мироненко не к добру. Несмотря на завоеванное положение, чувство тревоги не покидает ее. О собственной лагерной судьбе она мало беспокоится: слишком уверена она в своем женском обаянии, да и женщин на Колыме мало, в любом лагере как-нибудь устроится. Но она боится расстаться с Иваном Ивановичем, сошлась с ним от скуки (и все-таки лагерный нарядчик), а потом очень привязалась. Надоела эта подневольная жизнь, бросают тебя из стороны в сторону, как вещь. Кто хочет, тот и подбирает. Есть же на свете иная жизнь, как у мадам Бовари. Большая любовь, чувства, ухаживания — и нет начальников лагерей. Благодатное синее небо юга, свидания в беседке, прогулки верхом вдвоем в лесу, а не снег и холод и обледенелое кольцо гор, которым, кажется, опоясан весь мир.

Быстро потухает короткий северный день. На прощание солнце окрашивает верхушки сопок шафрановым цветом. В окно видно, как из леса вразброд бредут лесорубы.

Вечером, после закрытия парикмахерской, у Тоси назначено свидание с И. И.

Перед свиданием Тося опять пьет чифир, долго прихорашивается перед зеркалом. Выходя из палатки, по-воровски быстро оглядывается вокруг и, надвинув на лицо серый пуховый платок, бежит к крайнему домику у замерзшей реки. И. И. уже ждет ее в маленькой, плохо прибранной холостяцкой комнате. На кровати криво постелено одеяло, слежавшаяся подушка, на столе — грязные свертки на жирной, потрескавшейся клеенке.

При появлении Тоси хозяин дома, огромный, мрачный человек в торбазах, одевается и запирает снаружи, на ключ, оставшихся. Таков колымский обычай. Там, где есть женщина, третий не нужен. Летят короткие минуты наедине — торопливая, уворованная у лагеря любовь. Потом возвращается хозяин, стучит условным стуком, чтобы влюбленные знали, что это он, а не вохровец, открывает дверь. Тося, крадучись, уходит. Уже темно. Бесстрастные, равнодушные ко всему, залитые зеленоватым лунным светом, стоят сопки. Крупные и пологие, остроконечные и круглые, а за ними выглядывают другие, а дальше опять заснеженные сопки, и нет им конца…

Скудно освещенный барак встречает Тосю теплым воздухом и смутным шумом. Около печек теснятся женщины с медно-красными от полярного загара лицами — это те, кто работает в лесу. Они никак не могут согреться, говорят о том, что готовится этап на штрафную командировку. Этап Тосю нисколько не интересует, но и согласиться с этой вестью она не может — дожили, на Колыме, где так мало женщин, их стали гонять на лесозаготовки! Вообще в последнее время с «материка» привозят все больше людей с 58-й статьей и всех их отправляют на общие работы. Достается бедняжкам. Впрочем, всех не пережалеешь. В лагере надо жалеть только себя.