Разглядев, какие мысли и чувства владеют Татьяной Семеновной, Михаил Александрович старался придать своим словам еще больше убедительности, он заговорил о том, что учитель все же больше других социально-профессиональных групп людей защищен и государством и от государства, имеет некоторые поощрительные льготы, которые при нормальной жизни будут приобретать все больший вес.
— И еще один важный аспект, — вздохнув, сказал Михаил Александрович как бы в заключение. — Несмотря на прямое и косвенное оскорбление и унижение школы как государственного института и учителя как его подвижника со стороны нынешних либерал-реформаторских властей, общественно-моральный авторитет учителя остается высоким и непререкаемым, а школа находится под крепостной защитой общественности. Между прочим, это есть замечательная традиция России и русских людей — оберегать школу, помогать ей, как гаранту своего будущего. И то, — как еще повлиять на свое будущее в условиях, когда оно прожигается сегодняшним режимом? — он пообдувал лицо веточкой сирени, потом добавил: — Наконец, со школой связан сегодня и впредь будет связан один важнейший общественного значения вопрос. Буржуазно-реформаторские власти гнетут школу политически, душат идеологически, однако школа остается, и будет оставаться дальше зерном, которое хранит в себе зародыш социализма, как бы ни стремились буржуазные власти обесплодить его. Нам с вами, Татьяна Семеновна, это тоже надо иметь в виду. Или я ошибаюсь? — задал он вопрос как будто сам себе и взглядом ушел в себя, а на губах была лукавая улыбка.
Татьяна Семеновна, однако, поняла, кому задавался этот вопрос и почему он задавался, и что он должен был прояснить для Михаила Александровича, она тоже поняла и поспешно ответила:
— Нет, вы не ошибаетесь, Михаил Александрович, — и живо, энергично подтвердила: — Не ошибаетесь… Хорошо, я согласна с вашим предложением, только вы должны мне помочь в оформлении поступления на работу и дальше помогать в процессе работы.
— Вот и превосходно, вот и чудесно! — с искренней радостью воскликнул Михаил Александрович. — А свои рекламные рисунки в магазине вы дорисуете, и дальше будете рисовать в порядке подработки. Что касается помощи, так недостатка в ней не будет, это я вам гарантирую. А начнем вот с чего. По моим подсчетам, и не только моим, ваш бывший завод может начать собирать своих бывших инженеров не раньше, как через десять-пятнадцать лет. Из этого выходит, что возврата на завод у вас практически не произойдет, край, в течение этого времени. Значит, вам надо менять профессию, в том числе по образованию. С учетом ваших способностей и склонностей стоит приобретать специальность педагога, что не представит трудностей, если поступите на физико-математический факультет заочного отделения пединститута Согласны?
— При вашей поддержке — согласна, — и улыбнулась растерянной улыбкой. — Удивительно, как раньше не пришла мне в голову такая мысль?
— Это вот как раз тот случай не уметь оценить своих прирожденных способностей… Ну, если дело делать, то не будем терять время. На улице стоит моя машина, поедемте за вашими документами для пединститута, а рекламу свою отложите на день-два.
Татьяна только вечером сказала мужу, куда привлек ее Михаил Александрович, муж Галины Сидоровны, и какая открылась перспектива для нее иметь постоянную работу. Петр очень обрадовался тому, что Татьяна будет иметь не только постоянную, но и важную, почетную работу и лишь спросил:
— А ты справишься, Танюша? Ведь это так ответственно — учить детей.
— Справлюсь, Петя, я справлюсь!
— В таком разе поздравляю тебя, — он крепко ее обнял и расцеловал в щеки. — Считай, что наши мытарства без работы закончились.
— Детям об этом скажем, когда я получу на руки приказ, — как ты? — предложила Татьяна.
Петр согласился и с улыбкой произнес:
— Вот как Красновы стали нашими крестными. Вот уж, действительно, мир не без добрых людей.
— Они еще и бескорыстные люди, — добавила Татьяна, достала угол скатерти на столе (они сидели на диване в зале), и стала зачем-то теребить скатерть. — С ними надо подружиться, а в дружбе можно исподволь и отблагодарить.
Петр некоторое время помолчал, затем с решительностью сказал:
— Самая лучшая наша благодарность им будет, ежели мы будем вместе с ними, Танюша, а они, я подозреваю, — оба коммунисты.
Татьяна порывисто охватила мужа за шею:
— Петенька, мы ведь с тобой этот вопрос уже обсудили окончательно…
В эту ночь сон в квартире Золотаревых был наполнен таким миром, покоем и таким счастьем, каких не было в этой квартире с дореформенных времен.
Дальше события в семье Золотаревых пошли спокойной доброй чередой. Петр уверенно, даже увлеченно, хотя и перегружено, работал шофером, а потом к этой должности его прибавилось второе слово — экспедитор. Татьяна поступила заочницей в пединститут, официально по приказу назначена учительницей школы номер сорок и на трудовом юбилее старой учительницы вдохновенно поиграла на пианино и с достоинством вошла в коллектив школы.
Раненая душа
Как-то, когда Петр приехал из очередного рейса и разгрузил привезенные продукты, кладовщица послала его в кабинет к директрисе. Галина Сидоровна внимательно, как всегда выслушала его доклад о поездке, наклоном головы дала знак, что она довольна. Осведомилась, где осталась товаровед Зоя Крепакова, которая ездила с ним сделать заказ на будущее, потом сказала:
— Сегодня поездок у вас не предвидится, пусть пока машина постоит во дворе, а вас, Петр Агеевич, попрошу сходить навестить жену Левашова Николая Михеевича, — и сама перед ним смутилась, виновато улыбнулась, подошла из-за стола к нему и, глядя в глаза, добавила: — За будничной суматохой мы часто забываем о нашей простой человеческой обязанности — помнить о беде ближних.
Она больше ничего не сказала ни ему, ни сама себе, повернулась, шагнула к крайнему стулу, за которым стояла кошелка, наполненная кульками и пакетами, и, будто от смущения, стала суетливо раскладывать их по другим стульям. Петр смотрел на эти пакеты и с чувством стыда думал: А я ни разу не вспомнил о Левашове и о том, что делается в его семье, не подумал. А ведь это я должен был в первую очередь навестить его жену. Дуб! Не хватило соображения и чувства человеческой благодарности. И хотя бы узнать, где он, как и что у него получается с поиском сына. Почему же я такой бесчувственный оказался, что со мной случилось? Ведь я не был таким! Неужели эта проклятая жизнь наша меня извратила?
Галина Сидоровна показывала ему каждый пакет, укладывала их снова в кошелку и говорила:
— Все я вам показываю, чтобы вы там не растерялись при передаче жене Левашова. Ее зовут Людмила Георгиевна, — и, подняв голову, повторила с улыбкой: — Людмила Георгиевна, очень милая женщина, но гордая, вы это имейте в виду, чтобы как-нибудь не обидеть ее раненую душу, некоторые люди в ее положении болезненно самолюбивы.
Петр слушал Галину Сидоровну, ощущая в глазах страшное жжение от чувства стыда. Он отворачивал от директрисы лицо, пряча глаза, и говорил:
— Все понял, все понял, — взял из рук директрисы бумажечку, где она написала адрес, поднял кошелку и торопливо, чтобы не утерять боль совести, широкими шагами вышел во двор.
На улице он приостановился, прочел адрес, прикинул, в какую сторону ему направляться, вычислил троллейбусные остановки и решил пройти пешком, надеясь за это время привести в равновесие свое душевное состояние.
Он оглядывался на проходивших мимо него пешеходов: не замечают ли на его лице печати стыда, так глубоко и больно поразившего его сердце.
Он медленно пошел по тротуару, с осторожностью неся кошелку и предусмотрительно обходя встречных людей: он будто опасался запачкать людей тем нехорошим, противным его природному существу, что как-то незаметно, помимо его воли поселилось в нем и отравило его холодным равнодушием, сделало безразличным и неблагодарным к другим людям, даже к тем, которых он хорошо знал и был им чем-то обязан, как, например, к Левашову.
