— Образно сказано, — улыбнулся Мартын Григорьевич, — но завод тут меньше всего виноват, он сам ограблен и разорен, как разорялись и ограблялись наши дворы фашистскими оккупантами в войну, тут дело обстоит глубже.
— Да уж куда глубже? — гневно проговорил Петр, но тут же смягчился, даже повеселел взглядом и сказал: — Подвернулась работа и, кажется, надолго вот и осваиваюсь.
— Где же ты устроился?
— Да вот в этом соседнем гастрономе.
— У Красновой что ли? И кем, нечто продавцом, ларечником! — проявил живой интерес Полехин.
— У Красновой. Пока подсобным рабочим, там работает бывший наш заводской Левашов Николай (может, слышали), отпросился в отпуск сына разыскивать в армии, вот меня он и пристроил временно на свое место. Но там оказался грузовой газон неисправный, я его восстановил, директриса берет меня шофером… А вообще я присмотрелся: в магазине — советский порядок… Дружный уважительный коллектив и поддерживает Краснову, а та бережет людей, и все вместе стараются для покупателей, — Петр распространился с рассказом о своем месте работы, как бы желая убедить Полехина, да и себя, что в магазине тоже можно работать и мужику, тем более в его положении безработного.
Полехин взглянул на Петра с каким-то неясным для Петра выражением, близким к негодованию, но тут же пояснил:
— Что пристроился на работу, за тебя можно только порадоваться. А с другой стороны у меня вызывает болезненное возмущение история с тобой.
— А куда деваться, что делать? — растерянно проговорил Петр, виновато взглянув на Полехина, и вдруг расхохотался: — Расширяю по девизу Горбачева сферу обслуживания.
— Я ведь возмущаюсь в адрес тех, кто тебя выбросил с завода, а там, может, и моя очередь подходит, — отвечал Полехин, а негодование только терзало его честную и добрую душу, и сколько народного негодования скопилось в этом демократическом омуте, и каким взрывом грозило его перенакопление? Полехин это хорошо чувствовал и потому старался не допускать того, чтобы вокруг заискрило. — Ведь по существу ты был — драгоценность завода, да что там — завода! Всего общества драгоценность со своим талантом, со своей рабочей квалификацией высшей марки, и оказался ненужным обществу, выбросили тебя из самого важного общественного производственного механизма. И механизм этот развалился, так как не стало в нем внутреннего крепежа. Вот где кроется главнейшее разорение страны! Против такого уничтожения нашего духовного и материально-национального богатства и надо бороться рабочему классу, Петр Агеевич, — посмотрел проницательным взглядом на Петра и некоторое время помолчал, как бы давая возможность подумать о том, что он сказал.
Но Петру Золотареву сегодня уже не надо было думать о том, что с ним произошло, и почему произошло, и по чьей воле произошло то, что он, мастер высшей квалификации, обладающий искусством филигранности, оказался никому и ни к чему ненужным, как тот обесцененный товар, которому место на свалке или на утилизации. Сегодня он все это знал и понимал. Одно только остается неясным — с кем и как бороться за свое право и достоинство, как вернуть свою ценность для общества, а значит, и для себя? Да и кто про эту твою ценность нынче скажет тебе? Нет кому оценить твою общественную значимость, воздать общественный почет твоему труду и мастерству — нет того общества, которое воздавало почет труду, его заменили другим, где все означено ценой на рынке. А там безработному одна цена: нужен — не нужен, и, ежели окажешься нужным, то, как и для кого перецедят твою энергию в частный капитал, — не сметь рассуждать, иначе окажешься в разжигателях социальной розни. Он только еще не осознавал того, что за поиском ответа на эти свои вопросы и ходил к этой скамейке в аллее, ведущей к заводской проходной.
— Между прочим, хорошо, что ты пристроился на работу в наш магазин, — заговорил снова Полехин, — придет время, и мы превратим его в наш, рабочий магазин в полном смысле этого слова по кооперативному принципу, поддержим его, не дадим в обиду, не позволим обанкротиться. Так что ты, Петр Агеевич, волею случая оказался на будущем боевом месте — в магазине рабочей ассоциации, торгующего на основе социалистических принципов. И еще я тебе сообщу: Краснова Галина Сидоровна, ее муж директор школы Краснов Михаил Александрович и ее брат Синявин Аркадий Сидорович — это те представители интеллигенции, которые не отказались от компартии, не бросили ее, не опозорили себя и партию, не побежали из нее, а остались в ней, много сделали, чтобы собрать районную парторганизацию и сейчас активно в ней участвуют. Ты этого не заметил у Галины Сидоровны?
— Ее партийности не заметил, — раздумчиво сказал Петр. — Вот разве ее доброе отношение к людям — с одной стороны, к своим работникам, а с другой, к покупателям, с заботой о них.
— Это вот и есть коммунистическая партийность — забота о людях, — весело, с бодростью подхватил Полехин.
— А что, Мартын Григорьевич, нынче вступают люди в компартию? — неожиданно для самого себя спросил Петр. Однако неожиданным вопрос был для этой минуты, а носил он его давно и внутренне ощущал его в себе, когда беседовал со своим портретом, то есть сам с собою, да все не решался произнести его вслух. И вот, наконец, он вырвался у него наружу, этот вопрос о партии, как бы сам собою вырвался, упал, как созревшее яблоко.
Полехин проницательно посмотрел на него уголком глаза и не стал сразу подхватывать созревшее яблоко; у него достаточно накопилось мудрости для вожака партийных товарищей. Сам стойкий, убежденный коммунист и мудрый человек, он хотел и товарищей иметь стойких и убежденных, готовых постоять за свои убеждения и побороться за свою партию. Он ответил:
— Вступают, Петр Агеевич, вступают, но прямо скажу, еще мало, очень мало. В основном двинулась студенческая молодежь, несколько человек за последнее время пришли в партию из числа интеллигенции. К нашему большому огорчению, все еще присматриваются рабочие, даже те, которые раньше состояли в партии. Трудно понять, что их пугает? Много сочувствующих, одобряющих политику и позицию компартии, поддерживающих ее, как это показывают выборы, а вступать в партию боятся.
— Незащищенность пугает, Мартын Григорьевич, вы живете среди рабочих, неужели не понимаете? — воскликнул Петр, радуясь тому, что подсказал ответ на вопрос Полехина. — За коммунистами-рабочими крепко наблюдают, вы же знаете. Они не защищены от увольнений с работы, их при всяком случае, и без случая, в первую очередь сокращают. Нет защиты от притеснений и прочего произвола хозяина и его служак против коммунистов. А детей кормить надо, да и самому жить надо, не превращаться же в бомжа или, как говорят, в люмпена. Это одно взятое ими направление борьбы с коммунистической партией. А второе, — не защищены коммунисты от злостной клеветы, травли, наговоров, оскорблений везде и всюду, начиная от телевизора, радио и троллейбуса. Вот и слышу даже от честных и понимающих людей: а зачем мне все это сдалось переносить, мне жить надо, партия ведь мне не поможет, подаяний не протянет и никак не прикроет от притеснений, — высказал Петр все, что знал, что еще слышал на заводе от товарищей по работе, что слышит и наблюдает вокруг себя почти каждый день и что раньше, когда работал на заводе, и потом некоторое время позже, его как бы и не касалось, вроде как бы и не задевало.
Но вот в последнее время все это стало не просто задевать, а прямым образом касаться, интересовать и болезненно волновать, будто, когда обсуждали коммунистов, клеветали на них и незаслуженно поносили, обсуждали и его, Петра Золотарева. Вот какую коварную тактику борьбы с коммунистами избрали буржуи. И ему в этом случае хотелось спорить, драться в защиту коммунистов. И часто случалось, когда он не сдерживал себя и встревал в борьбу за них. Но и сердился на коммунистов за то, что не умеют или не хотят заступаться за себя. Такую он чувствовал в себе перемену, объяснить которую, однако, не пытался, а искал как бы этого объяснения у других.
Полехин слушал его внимательно и, возможно, догадывался о том, что происходило в мыслях Петра, но не открывал этого и не торопил события. Знал по опыту своему, что ежели человек в трудных поисках, в муках вынашивал в душе свое решение, он от него не отступится никогда. Полехин только ответил Золотареву:
