А теперь, под бременем реформ, которое, казалось, витает в самом воздухе, и домик воспринимается как простой приют на нищенский выходной или на вечер после работы с землей. И все порядочное, и все красивое человеческое отшатнулось куда-то в сторону, и былые радости, и былое удовольствие вырастить растеньице, или деревце, или кустик тоже ушли в сторону. Все вдруг превратилось в тяжелую нужду вырастить что-то, чтобы иметь при позорных недостатках, которые, казалось, кем-то насланы для человеческого унижения и угнетения. Вместе с тем, что реформы отобрали у трудовых людей достаток, они еще отобрали естественную радость жизни и наслаждение: удовольствием труда.

Петр, кажется, всего этого еще не прочувствовал до конца. А Татьяна, как женщина и как хозяйка в доме, уже все чувствовала и до простого обнаженно поняла, и только оберегала и мужа и детей от того, как болело ее сердце, когда сталкивалась каждый день с непомерными ценами в магазинах и на рынке…

Они доехали на дачу за полчаса, на машине это просто, если не думать о расходах на бензин. Соседей еще не видно было, и они сразу же принялись за прополку, но полоть, считай, и нечего было, Татьяна не запускала грядки, посвящала им выходные, а иногда и вечера после работы на заводе, да и дочь Катя хорошо помогала. Все у них было так, как у матери Татьяны в деревне.

Петр посмотрел на чистые грядки и на картофельную полоску и вдруг предложил Татьяне, пользуясь отпуском, поехать на несколько дней в деревню к родителям отдохнуть. Не от заводской работы, а от тягот вдруг навалившейся безработицы отдохнуть. Наверняка, родителей и брата порадуют, и детей повидают, чтобы они не затосковали.

— Я не против была бы, но как тебя одного оставлять…

— Зачем оставлять? — весело воскликнул Петр. — Мы поедем вместе! Поедем отдохнем душой под родительской крышей да и от дурнопьяна жизни отвлечешься.

Часа через два они катили по дороге на своем москвиче от города прямо на юг. Дорога в сторону юга напомнила былое, когда и на далекий Юг катали чуть не каждое лето. Да отошли те времена, словно какая-то погибель сглотнула их. А теперь югом было родное село, туда и стремилась, прорезая поля, перелески и балки, прямая лента дороги. Встречные машины проносились с быстролетным вжиканьем, и Петру нравились такие звуки полета, но он мышечным напряжением во всем теле ощущал устойчивость машины на асфальте дороги. А Татьяна сидела рядом и только улыбалась ему, и себе улыбалась, обращаясь к своему чувству счастья от близости к любимому человеку, посматривая на него украдкой. И тому, что видела по сторонам дороги, и тому, что ожидала увидеть впереди, улыбалась. А дорога на свое короткое дорожное время, казалось, выдула из ее головы все житейские заботы и тяготы, что одолевали ее последние дни, и о чем она остерегалась говорить мужу. Солнце все время стояло впереди перед глазами и от него следовало заслониться щитком. Из-под щитка было видно, как все плавилось от жарких солнечных лучей — и небо, и воздух, и даже дальние перелески плыли и переламывались в мареве. Потом пошел лес, он плотно стоял по сторонам дороги со своей прохладной тенью, со своими лесными ароматами и со своими лесными песнями, а за лесом встречно пошла панорама Надреченска, родного города. Издали он стоял, как щит, преграждавший полет асфальтовой стрелы. И Татьяна почувствовала радостное биение сердца от предстоящей встречи со знакомыми улицами и одноэтажными домами со ставнями на окнах. А за городом были и знакомый лес, и знакомые поля, а слева уже блеснула широкая река с заросшими лозняком берегами.

Беспокойство осталось

За выходные дни, проведенные Золотаревыми у родителей, вместе с отдыхом пришло успокоение и появилось странное желание не думать о будущем и вообще не заглядывать в завтрашний день, и, хотя сознание подсказывало, что все это пришло только на время, и скоро все вновь вернется, все равно на душе стало как-то легче, это была минута счастья.

Таня два дня провела около матери, да и жена брата Аня от них отходила только на короткое время. И столько было переговорено, и столько повспоминалось, пообсужалось на будущее, что, казалось, ничего не осталось забытого. Даже модели платьев для Кати и на выпускной школьный бал, и на свадьбу были обсуждены, а что такие платья потребуются, в этом сомнений не было. Поговорили, помечтали и душу облегчили.

Но мать, она и есть мать, потому что у нее материнское сердце, и боли в этом сердце материнские, и никто этих болей не знает, кроме матери, и что сердце это чувствует, когда детям трудно или когда у них что-то не так, этого тоже никто, кроме матери, не знает. И мать украдкой все посматривала на дочь.

Вечером, на кухне, когда готовили гостевой ужин, Таня ненароком проговорилась:

— Мне все труднее становится дома на кухне.

Мать с тревогой посмотрела дочери в лицо.

— Нет-нет, со мной все нормально, я — про стряпню, денег все меньше, так как зарплату на заводе то задерживают, то урезают из-за ничегонеделания, а продукты все дорожают. Покрутишь-покрутишь мозгами и опять за картошку или за макароны, а — с чем?… Нет-нет, мамочка, я только о том, как оно у рабочих складывается…

Но мать все поняла своим материнским сердцем, матери вообще все детское переносят своим сердцем. И так же сердцем она все решила, что надо ей сделать в этот приезд дочери, и завтра они с отцом все, что есть, положат им в машину. И брат Сеня с Аней тоже положат. Но ко всему, что мать решила, дополнила тем, что никак не положишь в машину:

— Ты, доченька, не надрывай свое сердце, оно у тебя тоже материнское и ему нужна долгая жизнь, для деток твоих нужна… А у нас с отцом хватит всего, чтобы не бедствовали. Да и Сеня с Аней не оставят вас без помощи, они добрые и щедрые сердцем — в жизни такой выросли, богатой на человеческую щедрость. Аня, считай, как сестра тебе, только о тебе и говорит, как у вас и чем надо бы помочь… В нашем селе жизнь прежняя задержалась, колхозная да советская… А на работе у тебя, даст Бог, тоже отладится, не все же время супостатам над народам куражиться.

— Не отладится, мамочка, теперь не отладится, — подумала и добавила: — При нынешней власти по таким реформам, когда богатые люди свою жизнь сами ладят, а на рабочих смотрят как на источник обогащения, наша жизнь в прежней норме не отладится. Да и в случае перемены порядков много времени потребуется, чтобы в прежнем образе отладить жизнь трудовых людей, может, только для детей наших что-то получится.

— Напрасно ты так, доченька, — не задумываясь, возразила мать. — Во время войны все вчистую было разрушено, мы с землянок начинали, а за прошедшее — смотри на наше село — городок, что с картинки — любо-дорого!

Таня отбивала мясо, пока стучала, помолчала, думая, что дома она давно не готовила отбивных, а матери и знать этого не следует. Затем, складывая отбитые кусочки мяса, Таня сказала:

— Я тоже так думаю иногда: может, наваждение бесовское пройдет. Но потом вижу: не туда все направляется, как это было после войны. Тогда таких, как я, инженеров искали, а нынче выгоняют с презрением. Поставили нас всех в положение, что надо себя предлагать, как на рынке. А кому предложить себя, кто купит? И по какой цене при массовой безработице? Профессию поменять? Во-первых, это так трудно, мамочка, а во-вторых, и с новой специальностью, — где гарантия на трудоустройство? — Таня присела на табуретку и уронила руки на колени, как это она все чаще делала дома на своей кухне.

И мать, заметив это движение дочери, помолчала: ни чем она не могла помочь дочери в этом деле. В свое время они с отцом ее вырастили, выучили, благословили на полноценную жизнь, и вот жизнь, так хорошо устроенная, обвалилась, вернее, ее обвалили. Теперь что? Забрать под свое крыло в Высокий Яр? Но это будет равно, как эвакуация из города во время войны или бегство от наступающего врага. Но нынешний враг везде. Такой вариант они с отцом, между прочим, обсуждали. Инженер и слесарь в их колхозе, конечно, сгодятся, здесь они найдут дело…