Этих прямых вопросов, да еще от мудрого Полехина директор опасался больше всего, так как они не только припирали его к стене, но и разоблачали тайный его замысел.

Он понял, что перед Полехиным как-нибудь заговорить рабочих ему не удастся, его план заполучить весь комплекс зданий больницы в личную собственность лопается, как мыльный пузырь. Вечно этот Полехин маячит на его пути живым укором и своим рентгеновским лучом мудрости прожигает его насквозь, какие бы он хитросплетения ни изобретал. От Полехина у него не получается никаких тайн, в том числе и задуманный вариант с больницей, похоже, он раскусил. Вообще, Полехин всю жизнь водит его на коротком поводке.

А тянется это со студенческих лет. Еще тогда ленивый и неспособный Леонтий ухитрялся на экзаменах прокатиться по-землячески за счет простодушного и покладистого Полехина. Вместе с тем студент Маршенин так куролесил и так нагло безобразничал, что все это грозило ему не только исключением из института, но и судом, от чего его спасал Полехин. За все это Маршенин дал клятву Полехину всю жизнь оставаться обязанным ему. Полехин однако, никогда не требовал от Маршенина ни дружбы, ни верности клятве.

На заводе, куда Маршенин приплелся вслед за Полехиным, неожиданно, проявил такую изворотливость в приемах подхалимства, тонкого карьеризма и хитроумных махинаций, что стал головокружительно взлетать на административных лестницах со ступеньки на ступеньку. Тут как раз и подоспело частнособственническое разграбление государственной, социалистической собственности, стремления и ловкость к чему в Маршенине, казалось, была заложена генетически.

Разграбление народного достояния сопровождалось многочисленным клятвоотступничеством и предательством интересов и идеалов людей труда. Это поощряло и подбадривало Маршенина на фальшь и ложь, благодаря чему в процессе перестройки, а затем приватизации он от председателя внутризаводского кооператива взлетел аж до высоты генерального директора объединения Станкомашстроя. По ходу своего возвышения и обогащения он прихватил себе больше половины заводских ваучеров, а затем и акций объединения, стал хозяином мощного предприятия, за три-четыре года разорив его больше чем на половину, если считать по числу работающих, а по производственной мощности почти на две трети.

Но за все прошедшее время, как ни странно, Маршенин не нарушил своей клятвы перед Полехиным, а, став генеральным директором, предложил директорское место и несколько высоких инженерных должностей. Но Полехин принципиально отказался от всех должностей, попросил лишь оставить его на месте мастера цеха. А однажды, когда Полехин отказался от очередного предложения занять более престижное место, Маршенин спросил:

— Слушай, Мартын Григорьевич, почему ты отказываешься от моих предложений на повышение, на занятие более руководящих мест?

— Из принципа, — отвечал Полехин.

— Потому, что эти предложения исходят от меня, Маршенина, когда-то безалаберного студента? — нахмурился Маршенин, но это была наигранная нахмуренность: принципиальность Полехина его не задевала,

— Не то слово — безалаберного… Но, если хочешь, — да, - не покривил совестью Полехин.

— Но ведь меня с тобой связывает моя студенческая клятва, — с какой-то похвальбой, улыбаясь, прикоснулся к прошлому Маршенин.

— Единственное, что в тебе ценю, — тоже улыбнулся Полехин.

— А все остальное во мне — плохое? — домогался Маршенин, задетый за тайные струны, к которым он сам опасался прикасаться, боясь изобличения лживых звуков своей души.

— Зачем же? Есть в тебе нечто последовательное, — искренне отметил Полехин, пронзительно вглядываясь в лицо директора.

— Интересно, в чем это выражается? — уже с наигранным любопытством спросил Маршенин — для него теперь мнение бывшего духовного наставника и поводыря не имело значения, но отказаться от своей клятвы и от своего нравственного, как он считал, долга перед Полехиным он не мог.

— Это выражается в твоей родовой наклонности к стяжательству. Этим ты самоизобличался еще в студенческие годы.

— Не тем ли, что иногда просил тебя выручить с зачетом или экзаменом? — с каким-то удовольствием рассмеялся Маршенин. — Так это была и есть традиция студенческого сообщества.

— Нет, выручить тебя — это была моя добрая воля, не захотел бы — не сдавал бы за тебя экзамены, — улыбнулся и Полехин своим студенческим шалостям. — Я о другом: таким образом, ты уклонялся от расчета с преподавателями. Они работали, старались для нас, делились с нами своими знаниями и ждали от нас вознаграждений в виде демонстрации полученных нами от них знаний на экзаменах. А ты уклонялся от подношений таких вознаграждений людям, которые старались для тебя.

— Вон какую ты философию откопал в своем комсомольском прошлом! По новым временам я бы, конечно, с профессорами рассчитался просто — зелененькими, а твой образ мышления отошел в прошлое, как и твоя сама среда, на которой вызревал твой образ мышления.

— Ты считаешь это своей победой? К ней ведь ты и стремился всю жизнь, — язвительно сощурился Полехин. — Должен тебе заметить, что мой образ мышления не отошел в прошлое, потому что это мышление как раз образ будущего.

Разговор этот состоялся в этом же кабинете, где сидела делегация. Тогда Маршенин резво вскочил, прошелся по мягкому ковру, и смело сознался:

— Я, конечно, прямого причастия к победе не имею, но я к ней примкнул, признаюсь, осознанно, чтоб закрепить ее, и тебя приглашаю принять завод в моем холдинге, будем вместе трудиться.

— На твою победу, на укрепление капитализма? Нет уж, благодарствую за доверие. Я не могу перерезать свои артерии, по которым во мне струится кровь от моего социально-классового сердца — рабочего класса…

С тех пор Маршенин не встречался с Полехиным и не возобновлял с ним подобных разговоров, хотя в командировку по делам завода и посылал, зная, что с такими делами только Полехин и может справиться. Ах, как бы хорошо было бы присовокупить его к задумке о больнице, но он оказался в противном лагере и, боязно, может одержать успех в борьбе. Услышав принципиальное требование Полехина, директор помолчал, прикидывая силу противной стороны, потом проговорил:

— Вы выдвигаете передо мной альтернативу: либо оставлять больницу за заводом и финансировать ее в нормальном сметном объеме, либо передать, а точнее, все здания и сооружения отдать на баланс городу. Так?

— Совершенно верно, Леонтий Васильевич, — вступил в разговор Волков. — Ибо за вами стоит обязанность обеспечить в полном объеме медицинское обслуживание, охрану здоровья рабочих завода.

— Но эта обязанность стоит и за вами, Евгений Сергеевич, — парировал директор, нагловато скосив глаза.

— Совершенно верно, вот почему сегодня я вместе с делегацией рабочих, — жестко ответил Волков. — И поскольку вопрос поставлен принципиально уже рабочими с намерением поэтапных действий, начиная со сбора подписей об оживлении больницы, то это означает, что дело поставлено на грань социального взрыва, возбудителем которого вы и становитесь. Вы над этим не задумываетесь?

— Вы мне угрожаете? — вспыхнул краской и напыжился директор.

А среди делегатов протянулось какое-то невидимое напряжение готовности, будто дружно задержанное дыхание при подъеме тяжести. Полехин почувствовал это напряжение и незаметно поднял палец, призывая к выдержке.

— Мы все пришли к вам с призывом к благоразумию, а не с угрозами, с предложением разумного компромисса и заодно напомнить или подсказать, если еще не уразумели, что власти денег, власти капитала есть постоянное противостояние большой социальной силы, которая всегда потенциально готова к решительным действиям, — тоном внушения проговорил Волков. — И не становитесь в положение возбудителя социального импульса к массовым действиям.

Директор побледнел, глаза его заметались, как мыши в мышеловке, но внутренне он мобилизовал себя на то, чтобы не сдаваться перед угрозой потери привалившей собственности, причем в размерах, обещавших сделать его преуспевающим бизнесменом. И он высказал предложение, которое вынашивал и которое, он знал, не будет принято, что позволит ему прихлопнуть больницу, заставить власти перераспределить больных по городским больницам. После чего он и положит ключи от зданий себе в карман, и распорядится ими по своему усмотрению. И нынешний завод его станет уже вторым предприятием и будет под его, конечно, руководством постепенно развиваться по своему станкостроительному или машиностроительному профилю. Такой у него созрел авантюристический план, а какой владелец крупной собственности не стоит перед необходимостью риска, чтобы прирастить эту собственность, и авантюры в таком случае — не последний прием.