В общем, положение хуже, чем распятого. И надо же было Витьке, на обязанности которого лежало как можно быстрее гипсовать скобы, влепить мне в физиономию полную горсть белой, отвратительно пахнущей жижи! Самую малость промахнулся мимо гнезда парень… Сделал это, конечно, не нарочно. Я плевался и ругался, чувствуя со страхом, как медленно твердеет проклятая жижа, схватывая, будто холодными клещами, нос и губы. Я ничего не мог сделать, не мог утереться, оторвать от кабеля рук — пропала бы к черту вся работа!

На беду вся эта история показалась Витьке смешной. Посмотрев на мою растерянную, злую, залепленную гипсом рожу, Витька, повалился в корчах.

Я смолчал — ладно. Но на следующую ночь сказал Витьке:

— Слышь, подержи немного ты. А я покидаю…

Витька, ничего не подозревая, сменил меня, натужился, прижал кабель: «Даешь!»

Не торопясь, набрал я в обе горсти белой жижи и как шмякну ему в лицо!

Это было и правда, оказывается, смешно. Но вечно мне не везло: откуда-то принесло Ивана Ивановича. Бряк он мне по шее, бряк другой раз. Глазищами иконными сверлит: «Схлопотал, вредитель? Еще сейчас схлопочешь…»

Нет, жаловаться мы не ходили. Еще чего! Раз заслужил — все правильно. Не речи же ему было произносить на моральные темы в такой горячке.

Надо было видеть, с каким блаженным выражением лица включал Иван Иванович рубильник в сборочном. Надо было видеть. Чего не простишь тут!

Мы тоже при этом маленьком торжестве чувствовали себя подходяще. Мы тоже — электрики!

Как раз тогда, после работы в траншее, ко мне пришла первая слава. На заводской, фанерной Доске почета чуть пониже лозунга «Пятилетку — в четыре года!» появились фотографии наших физиономий. Почему-то лица были у нас на фотографиях испуганные и даже мрачные, будто мы изо всех сил старались скрыть вполне законную гордость за содеянное.

Так вот — о записке с адресом, которую я обнаружил при раскопках в кармане. Найдя, я скомкал ее и поискал глазами, куда выбросить.

Однако не выбросил. Что, если сходить туда? Старик с его слюнявыми мечтами о былом — скрытый контрик, конечно. Скорее всего, сам-то он безвредный старый балабон. Но зачем ему понадобилось совать мне с таинственным видом адресок, неизвестно чей?

Любопытно…

Годы, напомню, были не гладкими. Шли судебные процессы, люди шептались о новых, только что раскрытых заговорах, тревожные слова «враг народа» нависали, звали к бдительности. Я, не очень разбираясь в многосложности событий, знал одно: готов, подобно Павлику Морозову, умереть, если надо, но быть верным ленинскому делу. Это не фраза. Мы все были такими. И остались такими, потому что каждый день, которым жили, укреплял верность свершениями, заставлял и сейчас заставляет жалеть лишь о том, что дней нам отпущено не так уж много.

Решил я показать записку в комитете комсомола. Кто знает, не кроется ли здесь что-нибудь посерьезнее, чем старческие воспоминания о снеточках к блинам на масляную?

В комитете к записочке отнеслись без интереса.

— Чушь, — сказал Женя Орлов, — чушь собачья. Скажи лучше, когда пойдешь учиться? Хочешь остаться неучем?

— Не знаю, — сказал я обиженно, думая о том, что Женя потерял бдительность. — Не знаю, такая ли это чушь…

Орлов подозрительно скосил на меня глаза:

— Читаешь Пинкертона? Или как его там? Желтые, рваные книжицы, милые сердцу?

— При чем тут они?

— А при том!

— Чудак, — сказал я, соображая, кто мог наябедничать. — Чудак ты.

Может, рассказать все ребятам-электрикам, позвать их с собой? Опасно. Если вся эта штука с запиской окажется и в самом деле чепухой, засмеют, стыда не оберешься.

Пойдем с Наташкой! Как эта мысль не пришла раньше других? Мы с Наташкой давно помирились, и она все больше нравилась мне тем, что вовсе не походила на девчонку, во всяком случае на подавляющее большинство их.

С Наташкой можно вести себя, как с человеком. Мы часто ходили на лыжах по горам Нескучного сада. Брали лыжи напрокат. Лыжи были горные, тяжелые, с жесткими мудреными креплениями. Нам их не хотели давать, говорили, что на горных лыжах опасно, если мы не горнолыжники. Инструктор попался такой вежливый, просто до наглости вежливый, ему не хотелось выходить на мороз.

— А мы горнолыжники, — сказал я, — вы нас не узнали?

— Да, — сказала Наташка, — мы давно занимаемся горнолыжным спортом, вы, пожалуйста, не беспокойтесь!

Он стал еще вежливее, спросил: «Вы, наверное, от Бориса Борисовича?»

— Конечно, — сказала Наташка, — от кого же еще?

Мы взяли тяжелые красные лыжи и пошли, неся их на плечах, подальше от горнолыжной базы. Мы понятия не имели, как надо обходиться с этими «крокодилами», и настроение у обоих было неважное.

— Всегда ты врешь, — говорил я. — Что это еще за Борис Борисович?

— Мой знакомый, — сказала Наташка. — Ты разве не знаешь Бориса Борисовича? Какой же ты после этого горнолыжник? Смехота!

Она еще издевалась. Не глядя друг на друга, мы стали прилаживать «крокодилов» к ногам.

Гора, с синими следами лыж, панически сбегала, в страхе оглядываясь на нас. Она упиралась там, далеко внизу в черный кустарник, за которым на белой Москве-реке крохотные лыжники что-то кричали нам и махали палками.

Мы встретились с Наташкой еще задолго до излета горы. Наташка с маху вонзила мне острие лыжины пониже спины и в таком положении мы юзом закончили спуск. Выло неудобно и больно, но я смолчал, потому что мы ведь горнолыжники и нас прислал сам Борис Борисович.

— Здорово! — крикнул я бодро, стараясь решить загадку: каким образом можно распутать клубок из палок, лыж и ног.

— Здорово! — отозвалась Наташка, пытаясь встать и вминая в снег мою голову — первое, что ей попалось под руку. — Здорово! Давай прыгнем теперь с трамплина?..

Она была способна и на это. Она вкусила прелесть горнолыжного спорта и не могла остановиться на полдороге.

Часто мы ходили на горных лыжах по холмам Нескучного сада. Научились бояться круч, поросших лесом. И, боясь, съезжали с любой горы. Однажды я ушиб колено, налетев во время спуска на шершавую сосну. Было больно, я но мог идти, и Наташка уложила меня на лыжи, волокла, как бурлак.

К записке старика Наташка отнеслась с полной серьезностью. Может быть, я сгустил краски насчет того, каким контриком показался старик.

— Контрик, — согласилась Наташка. — И тебя хочет завербовать!

— Шишь-то, — осторожно сказал я, думая, не забирает ли девчонка слишком круто.

Мы сидели на скамейке на Гоголевском бульваре. Кричали в снежных ветках вороны, укладываясь спать. Был тихий ранний московский вечер, краснощекие малыши, неловкие от накрученных одежд, разбежавшись, скользили по глянцевой ледяной дорожке, падали, смеялись.

— Ради них, — сказала Наташка, смотря на меня в упор странными глазами, — ради них мы должны остановить преступную руку!

Я насторожился. Не собирается ли девчонка разыграть меня? Это она умеет, знаем. На всякий случай во имя возможного отступления сказал, что в общем-то еще не решил, стоит ли заниматься всем этим.

— Тюня, — жестко сказала Наташка, поддев носком ботика слежалый снежок. — Я так и знала. Тюня — находка для шпиона!

И конечно, я попался. Ясно же, ей было все заранее известно. Но как она могла упустить столь счастливый случай поводить меня за нос?!

Сначала мы гуляли по переулку, как будто мы влюбленные и никак не можем расстаться. Переулок не обращал на нас никакого внимания. Мы, завидя фигуру прохожего, останавливались, и Наташка, кокетливо склонив голову немного набок, принималась застенчиво улыбаться. Это получилось у нее так мило, что я с удивлением, все нарастающим, думал: «А ведь какая она хорошенькая, Наташка! Что ж теперь делать?» Я жалел, когда прохожий удалялся и Наташка поспешно вырывала руку. «Что ты на меня уставился? — сердилась она. — Следи за человеком!»

Люди возникали, проходили, снова возникали, и опять переулок пустел.