Жаркое волнение предстоящей сложнейшей борьбы, волнение до дрожи, до какого-то внутреннего ликования не оставило меня. Более того, оно возросло. Передо мной был великолепный соперник: мужественный, волевой. Но он — стихия, игра ва-банк. Какое счастье, что в мое разгоряченное сознание врезался ясный холодок, не остудивший сердце, остудивший голову.

Я знал, что бой будет мой. Григорий ничего не подозревал из того, что со мной произошло в минутный, коротенький перерыв. Позднее он говорил мне, что считал дело решенным, меня — смятым, конченным. Он не верил, не мог и не хотел верить, будто я в состоянии продержаться еще хоть полраунда. Солдат-пограничник, привыкший совершать марши-броски по десятку километров, он обладал стальным сердцем: «У меня был запас — хоть до утра! — поражался он. — Неужто, думаю, этого мало?»

Я нокаутировал Григория в середине второго раунда. Это был точно рассчитанный мною нокаут. Я до сих пор горжусь им.

Григорий рванулся в бой с тем же темпераментом. То, что я стал осторожно маневрировать, ускользать, заставляя его промахиваться, не насторожило его. Ведь он был совершенно уверен, что все решено. Мои уходы, скольжение по рингу, казалось, только подтверждало, что я смирился с исходом встречи и хочу лишь достойно завершить бой, не позволить, чтобы меня жалели.

Много раз я мог провести сильный удар. Григорий шел слепо, атакуя, не следил за мной. Его мощные, налитые мышцами руки совершали сокрушительные взмахи. Был момент, когда после очередного промаха он оказался передо мной вовсе беззащитным. Я увидел, как он зажмурился, съежился, ожидая удара. Но я не ударил: ведь он в страшнейшем замахе споткнулся, едва не упал.

Публика недоумевала. Публика начала посвистывать. Она не понимала, почему я не принимаю бой и почему в таком случае этот могучий минчанин не одолевает меня?..

Отчаявшись достать меня ударами с дальней дистанции, Григорий стал искать ближнего боя. Я ждал и этого. На редкость быстрый и техничный для тяжеловеса, Григорий ловко обманул меня ложным ударом правой руки и сумел как штопор ввинтиться в мою защиту. Стремительные, сухие, как барабанная дробь, удары обрушились на мой закаменевший под ними живот. Но я не стал клинчевать, вязать руки. Трудно боксеру выйти с выгодой для себя из ближнего боя. Мне удалось это. Я скользнул назад. Он по инерции два-три раза протаранил воздух. Челюсть была открыта. Резкий точный удар в подбородок никем не был замечен. Даже судьей.

Только что, мгновение назад, буйный, могучий боксер, весь порыв, страсть, — лежал неподвижно, лицом вниз, лишь слегка подрагивали упрямо не желавшие успокоиться руки.

Никто не понял: когда, как?!

— …Девять… Десять!

Я не ощутил в первые секунды радости победы. Я был еще в бою.

Вспышки блицев слепили глаза. Фотокорреспонденты в упор расстреливали меня. Половиков, потный, хоть выжимай, с блуждающим взглядом, накрывал меня полотенцем, тащил с ринга, приговаривал бессмысленное:

— Гений Николаша, пусть бы меня повесили! Ах, какая ж ты сволочь, кабы кто знал!..

Мне больше всего на свете хотелось увидеть сейчас старика. Я тоже говорил что-то бессмысленное, продираясь в раздевалку сквозь строй бивших меня по плечам, что-то кричавших веселое и доброе. Я все искал глазами Аркадия Степановича. В эти минуты никто не был нужен, кроме него. Я понимал, чего ему стоило подойти ко мне, понимал, что не просто мое поведение на ринге, отчаянная драка вызвали у него протест. Здесь было большее. Он не мог сдержаться, чтобы не обругать меня, потому что я все-таки был дорог ему, потому что он видел во мне, пусть отверженном, свое, кровное. Моя драка была его несчастьем, как было несчастьем для него все дурное, что случалось с нами.

Я искал Аркадия Степановича, чтобы убедиться — старик утешился. Я надеялся, что вот сейчас он придет в раздевалку, вот сейчас встретит у выхода. Быть может, снова обругает яростно или сделает вид, будто холодный и отчужденный, и скажет в язвительном тоне меткие, бьющие слова, от которых ежишься, как в ознобе, но становишься сильней.

Что бы он ни сказал, как бы ни повел себя — не в этом дело. Мне нужно было видеть, видеть старика. Это значило бы, что мы, несмотря ни на что, остаемся вместе, что вообще ничего страшного не случилось. Ну поссорились люди, не поняли друг друга, разошлись на время. Но ведь это же ненадолго, правда? «Вы сами знаете, Аркадий Степанович, я не мыслю иначе, как вернуться к вам, к ребятам, оставить все по-прежнему…»

— Ты что, Николаша? Нахватался маленько по голове?

— Ничего…

— Смотришь, как лунатик… Может, позовем доктора?

— Не надо…

Аркадия Степановича не было. Он не пришел в раздевалку, не ждал у выхода.

Огромная толпа, которой в сущности не было никакого дела до меня, ждала, когда появятся боксеры. Придурковатая, развязная девчонка, наверное, из тех, кто во время напряженного боя истошно кричат всем на потеху глумливые глупости, пронзительно орала мне прямо в лицо:

— Съешь эту развалину с потрохами, Коноплев! На пенсию его, на пенсию!..

Я знал, что она имеет в виду Виталия Шаповаленко. Мне бы одернуть крикунью, сказать дуре: «Что ты понимаешь, смешная?..» Но что пользы? Не поймет, не захочет понять.

Половиков, деловитый и энергичный, сама строгость, тренер, наставник, значительный человек, расталкивал вежливенько толпу:

— Спасибо, спасибо… Пропустите. Боксеру нужно хорошо отдохнуть…

Саркис Саркисович, еще не остывший после острых переживаний, багровый, с сумасшедшинкой в припухших глазах, поспешно открыл дверцу машины.

— Коля, дорогой, если я не схвачу инфаркт — будет чудо!

В ту ночь подул южный ветер, принес оттепель. Говорят, что спортсмены плохо спят перед решающим событием в борьбе. Это верно. И ничуть не удивительно. Спортсмены такие же люди, как все, и у них, как у всех прочих, такие же нервы.

Не спалось и мне. Не спалось долго. За окном порывами налетал ветер, и, когда он стихал, что-то вздыхало вокруг, видно, под тяжестью оттепели оседали сугробы.

Завтра финал. Я очень устал, по правде сказать. Я так устал, что даже не спится. Странно, но мне сейчас все безразлично, даже то — буду я чемпионом или нет.

Мне жаль, что после боя я не видел вас, Аркадий Степанович. Жаль.

Отчего даже ты не попался на глаза, взбудораженный, чуток под хмельком, горделивый и будто напуганный чем-то, Иван Иванович, со своей «путлянкой»?

Когда мы слабеем, когда смертельно устаем, нам очень хочется прислониться к тому, кто сильнее, и надежно поддержит нас.

Жаль, что никто из вас не пришел.

Два боксера глядели в упор со страницы спортивной газеты. Один из них Виталий Шаповаленко, другой — я. Объектив умелого репортера схватил нас в момент выразительный: у нас страшные хари.

Между снимками стояло слово:

Газету привез утром в день финала Юрий Ильич. Очень заботливо. Он передал мне привет от Митрохина, был почти ласков, поинтересовался, каково самочувствие и не нужно ли чего. У меня в десяти местах саднило ушибленное тело, болела правая челюсть так, что с трудом открывался рот, но я сказал: «Все в порядке, Юрий Ильич, все в лучшем порядке…»

Он был доволен ответом, доволен мной:

— В знатные люди выходишь, товарищ Коноплев! Смотри, не забудь кому обязан…

Юрий Ильич шутливо грозил пальцем; Половиков, само добродушие, поддакивал: «Он у нас такой! Ты что на это скажешь, Колюша?»

Они шутили, заранее предвкушая всякие блага в случае моей победы. Это было противно, надо сказать. Я отлично понимал, что до меня им, собственно, нет никакого дела. Наверняка, Юрий Ильич лелеет в воображении рапортишко по начальству о росте достижений на основе, так сказать, массовости. Наверняка Половиков, не сумевший сам подготовить ни одного классного боксера, крутит мысленно в лацкане пиджака дырочку для награды, прикидывает, сколько может потянуть на вес премиальная сумма… Стяжатели. Что им за дело до меня? Я для них нечто безликое, не человек — здоровые кулачищи, вроде лошади, на которую можно сыграть, а там пусть она хоть задохнется в беге.