А потом, как волна, грусть вернулось. Стало стыдно и снова противно. Я говорил, что родители меня не слышали, что они там внизу, и поведение мое только меня и обидело. Тут же себя обрывал и доказывал свою неправоту. И так до самой темноты, когда я и вернулся в дом. Помимо ужина меня ждала и та девчонка. Старик был видимо у себя, и я смог узреть её в одиночестве. Он сделал невообразимое: лицо её стало живее, чем было при жизни. Каждая её черта стала лучше и красивее, чем я их помнил. То бесформенное "месиво", что лежало здесь совсем недавно, обратилось чем-то совершенным. Я боялся прикоснуться, что-либо испортив. Глаза и губы, впавшие внутрь, теперь были выпуклыми. Будто чем-то поддерживаемые. Это было так интересно, но я боялся прикоснуться. Я наклонился к её губам. Алым и пухлым. Близко близко. Тяжело дышал, всматриваясь, где же все-таки шов.

Крик старика меня прервал. Он был в ярости. Вопил, называл уродом, позором семьи. Не дал мне все ему объяснить, ему представилось, что девчонку я хотел поцеловать, или что-то в этом духе. Он схватил табурет и двинул ей с размаху. Я упал, вроде бы даже что-то хрустнуло. Он бил и бил. Душил, тащил в сторону и снова бил. До тех пор пока я не потерял сознание.

.

.

С того вечера кормил он меня, как свинью, на полу. Относился тоже, как к свинье. Говорить ему ничего не разрешал. И мутузить начал и просто так, без повода. Так мы прожили и остаток осени и зиму. Иногда он приходил ночью и открывал окно в моей комнате, чтобы я спал в морозе. Я все так же ему помогал. Копал ямы, ходил в аптеку и в магазин и куча всего прочего. На середине того срока, когда только пришел декабрь, я доиграл свою игру -- жизнь вообще остановилась. Я стал замечать, что повторяюсь в разговорах с собой, иногда я сам себе надоедал, часто на себя ругался. К плите родителей я не ходил: там всегда становилось грустно, а каждая грусть стала чувствоваться в сотню раз сильнее -- такой, что слезы было не остановить ничем.

Начали сниться "клиенты". И чаще всего та девчонка-малолетка. Будто бы хочет что-то сказать, но молчит из-за невидимого шва, связавшего губы. У всех, кто снился, были закрыты глаза, все они просто ходили рядом. Привозили "клиента", я на него старался не смотреть, но он все равно через день или неделю появлялся во снах. Иногда эти лица мерещились в очередных прогулках.

Лица пугали, но я твердо решил, что бродить среди могил нужно. Иначе паутина зарастет снегом, и в нужный день в нужное место будет не пройти -- очень практично. Снег искрил и сиял. Чисто белый и очень тяжелый. Самое красивое было то, как ярко белый снег, скиданный в кучу, друг получал в себя черную землю, которую я бросал сверху, но в ни снег ни земля не смешивались, не превращались во что-то одно. Белое отвергало черное, и наоборот. Так прекрасно было это заметить однажды, и стало таким скучным уже во второй раз. Как быстро красота надоедает. Как быстро мне приелось видеть девчонку-малолетку во снах. Я вспомнил, как она смеялась над моим зеленым лицом, пришел на её могилу и начал смеяться над ней. Сниться она не перестала. А в прогулках стала мерещиться только чаще.

.

.

Все изменилось ближе к концу зимы. Старик начал болеть и ко мне немного остыл. Удалось наконец объяснить тот мой поступок, и он, шутка ли, тут со слезами принялся меня обнимать. Все наладилось. Есть давал за столом. Что-то говорил, правда тон его меня скорее раздражал. Да и слова его тоже немного бесили. Но он наконец-то доверил мне попробовать шить на "клиенте". Я очень волновался. Распоротая щека молодого парня, как продолжение улыбки. И у меня все получилось. Даже старик удивился моему проворству. Ему-то я не говорил, что на самом деле иногда пробовал шить плоть по ночам, под одеждой, где не было заметно. Тренировался я к тому времени месяца полтора и мне наконец-то дали шанс сыграть. Затем старик начал рассказывать, как рисовать лицо, но я уже понял все лучше него. Старик думал, что надо нарисовать жизнь. И это совсем не так. За все то время я сделал вывод: провожающим не нужна жизнь на покойном. Нам привозят блеклый холст, иногда этот холст разорван в клочья. Задача всего одна: никто не должен усомниться, что это тот самый холст. Им предстоит забыть этот холст навсегда, и шедевр для этого не нужен. Даже та малолетка. Её похороны разрывали в слезы всех, кто присутствовал. Никто не увидел мертвую девочку. А если бы они увидели её именно такой? Смириться было бы проще. Задача: помочь провожающему смириться. Он все равно забудет. Все и всегда забывают.

Деду становилось хуже и хуже. Все больше делал я, все меньше он. "Клиент" за "клиентом". Зима уходила, вместе с ней уходил и снег. Земля наполнилась сором и грязью. Работы было очень много. Старик все чаще заговаривал о семье, о памяти. Я старался менять тему. Однажды он вручил мне семейный фотоальбом. Я случайно уронил его под кровать. Там и оставил.

.

.

В то утро я стоял у плиты. Готовка завтрака стала для меня привычной. Он не пришел, и я решился впервые зайти в его комнату, занести ему еду. Там было душно. Такая же комната, как и у меня. Кровать, стол, но, в отличие от моей, возле стола стоял стул. Дед был в кровати. Держался за грудь и тяжело дышал. Я поставил тарелку на стол и хотел было уйти, но он меня подозвал. Вроде плакал, но говорил слабо улыбаясь. Рассказал о памяти, вновь повторил то, что твердил сотню раз: важно, где лежат твои близкие, и с каким лицом.

Потом понеслись откровения. У деда были родители, были брат и сестра, у тех были семьи, дети. Насчиталось четырнадцать человек, и мои мама и папа. Шестнадцать ушедших из семьи К, решением старика не имеющего ничего, кроме этого кладбища, разбросаны по всему его владению. Для каждого из тех, кто был близок старику, он подготовил лучшее, что мог дать. Он не мог ничего им дать при жизни. И дал он это скорее себе, чем им.

Слушать это было отвратительно. Дед совсем себя не оправдывал, напротив -- он себя и виновным не считал. Водрузил на лицо маску героя. В слезах и с улыбкой. Говорил и говорил. Вот только все тише и тише, все чаще постанывая. В конце, попросил меня дать ему из ящика стола его лекарства, но там было пусто. Сказал, что схожу в аптеку, а для себя решил, что пойду сразу за врачом. Но сперва по талой уже "паутинке" я сходил к склепу. Зашел внутрь. Чисто, аккуратно. Могилка малолетки была видимо единственной нетронутой. Смотрел на плиты и пытался угадать: под какой лежит отец, и под какой лежит мать. Остановил выбор на двух крайних (думалось, дед заполнял склеп постепенно, из глубины все ближе к двери), как раз рядом с плитой малолетки. И оставалось только решить: отец справа, или слева?

Гадал я не долго -- для себя решил, что позже раскопаю и узнаю наверняка. Пошел в город. Шел не спеша, приветствуя каждого встречного. Весна разыгралась в городе. Солнце отсвечивало от проезжающих машин. Люди беззаботно гуляли. В больницу я пришел часам к четырем -- успел пройтись по любимым местам. Оттуда мы поехали обратно в дом, а там нас ждал уже мертвый дед. Это врачи были сперва не уверены, я на ушедших насмотрелся и узнаю сразу.

Его увезли. Я пил чай.

Зашел в комнату и понял, что в нее я больше не вернусь. Теперь у меня есть другая -- гораздо лучше. Начал собирать вещи. Достал из под кровати фотоальбом, а вместе с ним и измазанную черно-зеленым ватку. Отправился мыслями в тот день. Вспомнил, как глядел на мир одним только глазом. Старался все это держать в себе, чтобы не забыть, до самой ночи, когда старика вернули обратно.

Тело лежит на столе. Старик стал "клиентом". Первым делом дал ему от души кулаком прямо в морду. Тысяча идей пронеслась в голове. Было столько возможностей: он только мой, думалось тогда. Когда привезли его обратно, спросили, когда будут похороны, когда прийти проститься. А я сказал, что приходить не нужно, что дед, якобы, хотел уйти в одиночестве. Что похороню его сам. Ответили, что "он всегда был таким". Двинул кулаком снова. И больно и приятно. Вошел в кураж и разбил костяшки кулаков в кровь. Затем взял иглу, напомнил ему на ухо, как он обошелся с отцом. Один глаз зашил, а на другом наоборот веки в стороны раздвинул. Гляжу, а по нему паучок маленький ползет -- раздавил и кусочки в рот ему сунул. Потом принес зеленку, вымазался сам, но его покрыл полностью. Следом понес на улицу, по лужам по грязи. Дотащил до тополя, сам сел в корнях, а его положил на ноги.